На фига попу гармонь... - Валерий Кормилицын

«Ах ты, кабан выложенный», – рассвирепел Мишаня и что есть мочи задергал рукоять.

Минуты через три калитка вновь распахнулась.

– В сельсовет иди звони! – рявкнул «пред» и вновь захлопнул дверь.

На этот раз Мишаня в бешенстве орудовал ручкой минут пять.

Наконец дверь снова раскрылась, и отчего-то довольный «пред» пустил его внутрь. Супружница в окне уже не маячила, зато на Мишаню, оскалив клыки, бросился здоровенный волкодав. Трех звеньев не хватило зверюге, чтоб попробовать, каковы на вкус егеря. Бобик, напрудив под калиткой лужу, явил ноги.

– Да он не куса-а-ется-а, – успокоил Мишаню председатель. – Почти!.. – провел его в дом.

«Вон сараи какие понастроил… – завидовал егерь. – А домина?.. То-то колхоз разорился…» – взял он телефонную трубку и набрал «02».

– Я тут голову нашел… – начал доклад.

«Пред» с супругой, разинув рты, слушали Мишаню. После разговора Нина Матвеевна затащила егеря на кухню, налила чаю и стала выведывать все конкретно и подробно.

С завистью глядя на белую газовую плиту с красным баллоном, кухонный гарнитур «под мрамор» и водопроводный кран без ручек, под которым стоял огромный цинковый бак, Мишаня выложил практически все, что знал, попутно раздумывая, где же надо нажать, чтоб пошла вода, которая ни с того ни с сего неожиданно потекла в емкость.

– Игнаша! – крикнула в комнату Нина Матвеевна. – Открой минут через пять. Там опять кто-то пришел, – вновь вся обратилась в слух.

– Вот гад, – осенило разом Мишаню. – Ну, устроился, бюрократина!

* * *

Доложив внутренним органам и мадам Кошмаровой о происшествии, Мишаня вышел на свежий воздух и залюбовался малой своей родиной, селом Шалопутовкой, раскинувшей небольшие свои домишки на правом берегу спокойной летом, но дерзкой весной речки Глюкалки.

Он глядел на речку, простирающийся за ней лес – его лес – и дышал полной грудью воздухом детства и юности. Подлый ветерок, будто почуяв, что кто-то глубоко дышит, изменил направление и принес запахи фермы и силосных ям. Животных на ферме почти не осталось, но память о многих поколениях парнокопытных благоухала вокруг фермы и в ней самой, наводя на мысли, что когда-то колхоз «Возбуждение» держался на плаву.

Но этот, привычный с детства аромат был ничто в сравнении с вонищей от митяевских носков, и Мишаня даже не обратил внимания на колхозный духман. Еще раз окинув взглядом пыльную улицу им. Ивана Сусанина и небольшую площадь со зданием сельсовета, пустого сельпо, Дома колхозника, вернее, сарая, вздохнул отчего-то и пошел домой, разглядывая по другую сторону дороги клуб, дом священника отца Епифана, неделю страдавшего из-за похищенной гармони, и небольшую церковь на краю деревни.

Так, крутя головой по сторонам, он незаметно и добрался до отчего дома, где его встретили веселый уже спаниель и стоявшая на крыльце маманя, крепкая пятидесятилетняя тетка в цветастом фартуке поверх легкого стираного платья в блеклых васильках, с уложенной на голове начинающей седеть косой.

– Ну, сынок! Ну хде ты все ходишь? – напевно ворковала она, любуясь могучим парнем, его литыми плечами, пшеничным чубом, курносым носом и яркими, в отличие от платья, васильковыми глазами под «брежневскими» бровищами. – Все утро на твою сторожку гляжу, а ты не идешь и не идешь, – продолжала она, попутно вешая на гвоздь алюминиевый таз, смахивая какую-то веточку с перил крыльца и протирая фартуком дверную ручку. – Шо случилось-то? – распевно произнесла, распахивая дверь, за которой, закрывая проход, висела рыболовная сеть с частой ячеей от мух и комаров. К полу ее прижимали два свинцовых грузила, отлитые в форме ложек.

– Душно как дома-то, – по-детски капризным голосом произнес Мишаня. С кем еще можно расслабиться, как не с матерью.

– Только што дверь прикрыла, – стала оправдываться Василиса Трофимовна, – а то с улицы уже жар идет, – глядела, как сын жадно пьет третью кружку воды. – Квас вон стоит, шо ты водищу-то хлыщешь? – засуетилась, выставляя на стол салат из огурцов, сметану, блины и ржаной хлеб.

Все это отменно благоухало и радовало глаз.

– А рюмочку? – на всякий случай спросил Мишаня, начиная с салата.

– И так уже с утра попахивает, – отреагировала мать. – То-то за тебя Дунька замуж не идет… – увидев, что дитятко жевать стало медленнее, переменила тему. – И што же такое из ряда вон выходящее случилось, коли ты к блинам опоздал? Хотела добавить: «Алкашей каких-нибудь встретил?» – но сдержалась, внимательно, с любовью наблюдая, как споро исчезают блины.

– М-м-м-м… – с набитым ртом произнес Мишаня.

– Батюшки! – всплеснула руками мать. – Вновь «МММ»[1] открыли?

– Да какой «МММ?» – проглотил блин Мишаня. – Башку человеческую вчера нашел… Митяю раньше принадлежала, –заглотил очередной блин.

Маму стало просто распирать от любопытства.

Но сын, вспомнив пролетевшую мимо рта рюмку, увлеченно занимался блинами, попутно разглядывая скромную обстановку родного дома.

С площади из репродуктора на столбе по всей деревне разносились «Новости». После «Новостей» грянул музыкальный гром, и в тысячный раз многострадальное население прослушало долинскую «Погоду в доме», затем узнали от Хазанова, что в деревне Гадюкино идут дожди. Покрутили пальцем у виска, так как точно знали, что соседи в Гадюкино которую неделю мучаются от засухи.

Василиса Трофимовна, видя, что сын наелся и собирается выйти покурить, насела на него с просьбой рассказать о случившемся. Сидя на пеньке, покуривая «Приму» и временами сплевывая под ноги, Мишаня автоматически уже пересказывал необычайное уголовное происшествие, а сам искоса поглядывал на соседний дом Рогожиных, где и жила его любовь Дунька – статная, полнотелая, с русой косой, за которую дергал он в школе, девушка двадцати пяти лет.

Но она, как нарочно, не появлялась, зато в облаке пыли нарисовался на дороге серый уазик.

«Менты несутся», – поднявшись с пенька, пронаблюдал, как УАЗ, лихо крутанувшись на деревенской площади и обдав пылью постройки, остановился у кошмаровского дома и толпа мусоров во главе со служебной собакой ринулась к калитке, принявшись остервенело дергать водоносную ручку. «Сейчас потоп у «преда» произведут», – иронично хмыкнул он.

– А ты точно – свидетель? – вдруг всполошилась Василиса Трофимовна, обтирая руки о фартук.

Уазик, рванув с места, ринулся к их дому.

В ту минуту, когда милиционеры с собакой выпрыгнули из машины, на соседском крыльце, потягиваясь статным, полным телом, появилась Дунька в ситцевом халате без рукавов и пуговиц. Василиса Трофимовна с ужасом заметила, как побледнел сын, уставившись широко раскрытыми глазами на девичьи прелести. «Нет, он не свидетель… он подозреваемый…» – беспомощно подумала она, прислонившись к надежной стене дома.

Мишаня перевел взгляд на ментов, и у него отвисла челюсть, ослабли ноги, встал дыбом чуб и задергалось правое веко, так как следом за кинологом с собакой бежал его ротный прапорщик, дубиноголовый Карп Барабас.

«Бывает же сон в руку», – ошалел десантник, готовясь упасть и сорок раз отжаться. Деловая овчарка тут же вцепилась ему в штанину. Кинолог завопил:

– Фу-у, сука!

Мать начала лупить собаку фартуком.

Барабас заорал:

– Ефрейтор Бурундуков… Шо-о я вижу-у… Во-о бисов сын…

– Мишаня, встав по стойке смирно, прогудел в ответ:

– Здравия желаю, товарищ прапорщик!

Приехавший с ними следователь прокуратуры, стараясь всех перекричать и показать, кто здесь верховодит, во всю глотку завывал:

– Тихо-о-о! Ма-а-ать вашу-у!

– Есть тихо-о! – отдав ему честь, вскинулся прапорщик, на плечах которого были уже погоны младшего лейтенанта, а на теле – милицейская форма.

Овчарка остервенело грызла фартук, мотая башкой из стороны в сторону.

«Вот! Допрыгался егерь!» – со всех окон выглядывали жители славной деревни Шалопутовки.

«Так-то веслами людей охаживать», – злорадно думал главный деревенский браконьер Филимон, почесывая широкую спину с перекрещенными синими полосами, напоминавшую Военно-морской флаг России.

«Какая женщина-а-а!!!» – думал Бобик, наблюдая из конуры за овчаркой. Сердце его было размагничено любовью. Даже сладкая кость потеряла свой вкус.

* * *

Через полчаса шум, наконец, стих, и, захватив Мишаню, боевой милицейский отряд разместился в машине. Как нарочно, та не хотела заводиться.

– Не позорь! Не позорь органы! – рычал на бедного, потного шофера младший лейтенант Барабас.

Еще минут через тридцать, за которые спаниель три раза успел пометить колеса экипажа, где сидела его любимая, пыхнув черным дымом, драндулет завелся и бодро зарысил по дороге, производя сзади себя дымовую завесу из пыли.

– Вишь, как маскируемся, – одобрил обстановку Барабас, – враг ни за что не заметит… Я теперь ваш участковый, – похвалился он.

«Карьерист! – размышлял Мишаня. – В сорок лет уже младший летеха…»