Возвращение - Юлия Тулянская

— А ты у родителей одна?

— У меня не "родители", а мама. У нее я одна. У биологического дочка какая-то, я ее даже не видела. Еще у меня брат был… — она осеклась и замолчала.

— Был? А сейчас?

— Он суицид сделал… самоубился. Давно уже… Я была мелкая. Ничего не помню.

— Отчего? Что с ним случилось?

Алена сглотнула.

— Ну… я не знаю. Я была мелкая. После этого биологический как раз и ушел от матери. Типа она виновата, все дела. Не уберегла… Мама потом хорошо жила с дядьОлегом, ничего не рассказывала, жизнь была хорошая. А потом вот, когда и он подался… Уже полгода как он ноги сделал. И вот сейчас она стала пить опять много, возьмет пива баллон вечером и давай меня грузить… про все рассказывать. Ей тоже же с кем-то поделиться надо. Ну вот только сейчас я хоть что-то и узнала. Что отец ее обвинял, например. А она рассказала, что на самом деле Димка — это так звали брата — увидел, как папаша из машины с выдрой выходил…

— С выдрой?

— Ну, с любовницей своей. Выдра крашеная и есть. И целовались они будто бы. И Димка как раз увидел и понял, что отец обманывает мать. Может, из-за этого суицидом покончил. То есть мне мама это почему рассказывала? Чтобы сказать, что не она вовсе виновата, а отец. Ну, типа, как в "Оводе": падре, вы лгали мне всю жизнь, — Алена сделала последнюю затяжку и затушила бычок о бетон. — Во-от… Еще давай по одной, а? Мне что-то легчает, когда говорим. Если маму заберут в дурку… — она снова скривилась.

— А брат, он что? Что он сделал с собой конкретно? Записка была, или что?

— А он не дома повесился. Или не повесился. Не знаем, что сделал, просто ушел из дома, и все. Менты искали, розыск был по стране, живым не нашли, мертвым тоже. Но все равно его нет, ведь был бы жив — нашли бы, так? — говорила Алена, стряхивая пепел. — Я так думаю, у него поехала крыша, — она всхлипнула, совсем успокаиваясь, вздохнула, вытерла нос пятерней и продолжала. — Я что-то очень смутно помню, он говорил, будто незадолго до этого видел свою девушку, которая еще раньше умерла. То есть она уже умерла, а он ее после этого видел, — путано объяснила Алена. — Понимаешь? Глюк видел. И мне говорил еще, такое, очень странное. Мне было пять лет, прикинь. Он так вот сидел — как сейчас помню его — и говорит: "Аленка, мало ли что, если так получится, что мы расстанемся. Ты меня, если что, позови. Если будет плохо и нужна будет помощь, или просто увидеть захочешь. Только не говори ни маме, ни папе. Выйди на балкон вечером или во двор, вынеси мою фенечку, положи на ладонь и позови".

— Какую фенечку? — перебила Рина.

— А тогда они все были неформалы и плели фенечки. Все его друзья и он. Он и мне сплел фенечку из бисера и подарил. Вот ее, говорит, и вынеси.

— Ну а ты делала так? Звала? — требовательно, настойчиво смотрела на нее Рина.

— Нет… Я тогда была маленькая и боялась.

— Чего? — тихо спросила Рина.

— Вдруг он мертвый придет… — насупилась Алена. — Ну, ужастиков же насмотрелась. А потом, — она вздохнула. — А потом стала старше и уже не звала, потому что глупости, что у него в фенечке, рация, что ли, встроена. Если он живой, то есть. А мертвые всяко не приходят. Ну? И чего теперь? А почему ты меня так расспрашиваешь?

— А фенечка сохранилась? — ответила Рина вопросом на вопрос.

— Валяется в столе, — кивнула Алена. — Ну, как память… Только я не люблю на нее смотреть. Реветь хочется. Знаешь, был бы у меня брат… все-таки было бы лучше. А он вот взял и самоубился… Ну, а может вот и не самоубился, а потерял память? — вдруг встрепенулась она. — Я раньше думала: вдруг он память потерял? Его подобрали, и он лежит в дурке. И никто не знает, что он — это он. Но нет, тоже никак. Розыск-то был. По моргам, по больницам. На опознание родители ездили много раз. Совсем не нашли…

— Знаешь что… — медленно сказала Рина, вставая. — За сигареты спасибо. А ты сегодня вечером позови. Что тебе стоит? Рация не рация, а вдруг? Если его нигде нет, то ничего и не будет. За это же с тебя денег никто не возьмет, так? В общем, совет такой: позови. С фенечкой. А я пока пойду, мне уже пора. Пока!

И шагнула прямо в репьи и полынь, которые сомкнулись над ее головой. Алена только головой потрясла.

Алена пришла домой со страхом, повернула ключ в замке. Мать ничего с собой не сделала, кроме того что напилась и лежала на диване, неподвижно глядя в одну точку. Алена несколько раз окликнула:

— Мам… Мама!

Надежда подняла взлохмаченную голову, махнула рукой и опять откинулась на подушку с не первой чистоты наволочкой. Алена знала, что мама не ходит на работу уже три месяца. Да и как не знать, если занятая в очередной раз у соседей пятисотка подошла к концу, и на кухне, кажется, остался последний "Доширак"? И к врачу тоже не идет, а родственников у нее нет. Когда Алена (вот дура, дура, дура) написала отцу по имэйлу, что маме ужасно плохо, что ее бросил второй муж, отец прислал назидательное письмо, что Надежда сама виновата и что этого следовало ожидать, потому что жить с ней невозможно. Но что пусть Алена, если хочет, приезжает поступать в Питер, жить у него нельзя (они еще не раскрутились, не вошли в полную силу), но все-таки даже в общежитии жить легче, зная, что рядом, в том же городе отец. До "поступать", если что, был еще целый год. Алена закончила только десятый класс.

Алена заварила "Доширак" себе и сварила матери пяток картофелин. Покурила в открытую на кухне форточку и подсела к маме на диван, попыталась покормить чуть ли не с ложки. Вернее, почему чуть ли? С ложки. Та отказывалась:

— Ни есть, ни спать не могу. Ничего не хочу. Душа болит.

Вечером Алена выдвинула ящик письменного стола, ругаясь, выгребла оттуда весь хлам и достала черно-зеленую бисерную фенечку. Фыркнула зло. Щазззз, придет. Прямо из ада.

Хлопнув дверью, вышла на балкон, раскрыла ладонь с фенькой и сказала.

— Ну, что? Дима… я как бы тебя зову.

Передернула плечами и вернулась домой. Дима, конечно, именно пришел "щаззз". В том смысле, что, естественно, не пришел. Всю ночь Алена отпаивала валерьянкой мать, у которой прихватило сердце. Утром она вышла в магазин за молоком (можно было сварить еще гречку, которая оставалась), оставив дверь открытой. Мать задремала, и будить ее звонком не хотелось, а ключ брать было лень. Алена вплелась в коридор, бросила пакет с молоком на полку у зеркала и стала снимать туфли. И услышала шум льющейся на кухне воды. Мать все-таки встала, поняла Алена.

— Мам, зачем ты, лежала бы. Я помою посуду, там мыть-то нечего, две тарелки!

Она вошла на кухню, ворча на мать и распекая ту, как неразумное дитя. И замерла.

Две тарелки были давно помыты, а вода текла потому, что на кухне убирались. Невысокого роста щуплый молодой человек в черных джинсах и черной майке, похожий на корейца (темные волосы, скулы и прическа, как у Цоя, только волосы гуще и длиннее), с гибкими, кошачьими, словно крадущимися движениями, улыбаясь, до блеска надраивал плиту. В нем было что-то смутно знакомое.