Реквием - Михаил Колесников

И скульптор решил пренебречь мнением высокого должностного лица, некомпетентного в искусстве, строительство продолжать! Конспиративно… И творческая победа пришла. А высокое должностное лицо пришло в великую ярость, но отменить ничего уже не могло. «Вот почему теперь, спустя одиннадцать лет, оглянувшись на прошлое, я с гордостью могу доложить вам, дорогие товарищи современники, о том, что каким тяжелым ни показался мне тот взгляд, я его все-таки выдержал…»

Я знал его, встречался с ним не раз, и сейчас, в Трептов-парке, перед творением рук его, впервые подумал, что он обладал поистине железной волей. Человеку искусства ведь тоже нужна железная воля. Иногда он просто не вправе отступать. Скульптор был очарованным жизнью странником и видел только ее героические черты, воспринимая все лишения, все отклонения от прямой как естественные помехи и издержки на пути к цели. Их следовало преодолеть, все несуразности, пережитки прошлого. Неприглядная изнанка повседневности ничуть не смущала, да и не могла смущать, ибо ему всегда требовалось очень мало: кусок ржаного хлеба, стакан воды, кое-какая одежда. Ну и глина — первооснова для превращения продуктов воображения в зримые пластические образы… Ураганы времени гнали его все вперед и вперед, и он едва успевал запечатлевать в бронзе, мраморе, гипсе облик современника. Как мне теперь представлялось, к явлениям действительности он подходил не по-художнически, а как неистовый исследователь. Скульптора мало смущали критические оценки его изнуряющего труда. Ругали или замалчивали — обо всем узнавал от знакомых, не собирал газетных и журнальных отзывов, был неряшлив в отношениях с критиками, не интересовался их мнением, не запоминал их имен и званий. Для него они были лишены индивидуальности, как роботы. Они ведь или помогали, или мешали, стремясь поставить свое эго над его мучительными поисками. Они настойчиво учили его не отличаться от других, не оригинальничать, быть смиренным и серым. Если бы отвергли вдруг все им сделанное, он все равно лепил бы и лепил как одержимый.

Однажды я спросил, почему он стал скульптором?

— Возле порога нашей избы лежал камень, — пояснил он с улыбкой. — Так вот: это был мой камень. Я научился входить в этот камень и выходить из него. Стал подозревать: у каждого человека есть свой камень, в который он может спрятать свое «я», свою сущность. Ведь человек умирает, а сущность его все-таки остается: в произведениях его рук и ума, в памяти других людей, в камне, в бронзе. Когда я смотрю на глыбу мрамора, то вижу в глубине образ Степана Разина или Есенина, генерала Ефремова или птичницы Севастьяновой. Надо только высвободить… — Он потирал натруженные руки, разминал пальцы. — Роден по этому поводу выразился так: «Слепок передает только внешнее, я же передаю и духовную сущность, составляющую, без сомнения, тоже часть природы. Я постигаю всю правду, а не только ту, которая дается глазу». Мы, разумеется, делаем вид, будто понимаем, где находится эта самая духовная сущность, но вряд ли внятно сможем объяснить: а где же все-таки она находится? В изгибах мрамора или бронзы? Так же как не сможем объяснить, где находятся сновидения… Если разобраться глубже, мы, скульпторы, по сути, имеем дело не с тем, что происходит в обычном пространстве, а с состоянием. Состоянием души. Состоянием искусства, состоянием общества. Мне представляется, что настоящий художник является выразителем состояний… Он проникается ими, пропитывается, как губка, — и материал для выражения уже не имеет значения: все, что подвернется под руку, может стать носителем… У определенных людей существует как бы изначальная тяга к камню. Состояние, которое невозможно выразить словами…

Его лицо передернулось, он качнул головой. Но быстро справился с нервозностью и заговорил совсем спокойно, даже чуть-чуть печально:

— О себе рассказывать всегда трудно и не хочется. Просеиваешь через сито факты своей не совсем удавшейся биографии, ищешь, «день ярчайший где». Все это значительно лишь для меня одного, возможно, для осознания самого себя. Это никого не должно касаться. Как говорил поэт: «Живешь и болью дорожась…» Почему-то принято считать: художник тот, кто выворачивает душу наизнанку. Возможно, так оно и должно быть, но художник ищет свое, ему даже не всегда есть дело до зрителя. Он и в пустыне, и на краю гибели судорожно рисует, записывает что-то на папиросной коробке, на обрывках газет. Обозначить свое существование в мире… Для чего? Во имя чего? Однажды я все же нашел. У Гоголя, в его письме к Данилевскому: «Мертвые души» — преддверье немного бледное той великой поэмы, которая строится во мне и разрешит, наконец, загадку моего существования…» Ради того, чтобы разрешить загадку собственного существования, художник изводит тонны мрамора, гипса, глины, бронзы, тысячи километров полотна, горы бумаги. Наверное, это очень важно. Важнее здоровья, любви, положения в обществе, важнее самой жизни… А я так и не разрешил загадку своего существования… Да и существует ли у этой загадки законченность даже после смерти художника? Мертвенная законченность?..

Он вошел в философскую струю, увлекался все больше и больше, конечно же забыв обо мне: он обдумывал что-то очень важное для самого себя. И этот тяжеловатый взгляд, словно бы из космической глубины…

— Попы придумали ад для грешников, — сказал он с насмешкой. — Но существует ад и для праведников, особый ад — это «ад искусства». Так вот: люди, обладающие «странностью таланта» — художники, беспрестанно находятся в «аду искусства», переполненном невероятными истязаниями духа, — то, что Платон назвал святой одержимостью и исступлением, а Чехов — «каторжным напряжением». Художник переживает действительность острее других, имеет мужество выносить беспощадный приговор действительности. В «ад искусства» допускаются лишь праведники искусства, его великие мученики, а вход посредственностям, ловкачам, карьеристам, графоманам туда закрыт наглухо. Помните у Пушкина: «Нет на свете мук сильнее муки слова…» Выстрадано.

— А как попасть в этот «ад искусства»?

— Надо стать мучеником искусства. «Врата ада» Родена и есть вход в «ад искусства»… Своеобразная аллегория всех мук, когда художнику, подобно титану Кроносу, приходится пожирать своих детей — уничтожать в тысячу и первый раз свои творения, сжигать рукописи, разбивать статуи, которые вдруг показались взыскательному творцу несовершенными. В отличие от Дантова ада этот ад создали сами художники, добровольно, как вид самоистязания во имя любви к людям. Там все горят в адовом огне вдохновенья.

Я тогда жадно прислушивался к каждому слову скульптора, кое-что записывал. Мог бы и не записывать: его мысли навсегда вошли в меня. И то, что вначале сторонний наблюдатель мог бы принять за «мудрую болтливость», имело свои корни и причины: мы не знали, что скульптор работает над большой книгой «Художник и жизнь», разговоры с нами о сущности искусства были своеобразной репетицией. Он словно бы предварительно «оформлял» идеи, испытывал их воздействие на нас, придавал им «скульптурную» четкость.