Против течения - Роберт Силверберг

Разумеется, она не могла их принять! Теперь Ракман вспомнил, что все бумажные деньги заменили лет пять или десять назад: новый дизайн, портрет крупнее, яркая розовая и голубая краска на лицевой стороне банкнот, которые прежде были уныло однотонными. А на этих банкнотах в уголке еще и крошечная дата — 2004.

С точки зрения мира 1983 года его бумажки — всего лишь игрушечные деньги.

Дженни в восемьдесят третьем переехала в Сакраменто и понятия не имела о его существовании. Ей сейчас двадцать пять. Он вдвое старше. И она будет становиться все моложе и моложе, если он продолжит двигаться в ту же сторону.

Может быть, это все-таки кончится? Может быть, еще немного, и маятник качнется назад, унося его в свое время, в свою жизнь. А если нет? Если возвращения не будет?

В таком случае, подумал Ракман, Дженни он потерял, а всего, что их связывало, еще просто нет. Ракман простер перед собой руки, словно тянулся к Дженни, но ухватил только воздух. Дженни для него больше нет. Да, ее он потерял. И будет терять все, что считал своей жизнью. Время станет сшелушивать все это слой за слоем. Ничто не указывало, что маятник когда-нибудь качнется обратно. Он уже не мог ясно представить лицо Дженни. Он с усилием вспоминал: насмешливые голубые глаза, тонкий нос, широкий, яркий рот, стройное, щедрое тело. Она словно уплывала от него в туман, течение уносило ее все дальше.

Ракман провел ночь в машине, поставив ее у набережной, где, как он надеялся, никто его не побеспокоит. Никто и не побеспокоил. Через несколько часов его разбудил утренний свет — наручные часы утверждали, что теперь 9.45 вечера того самого августовского дня, когда все началось, но Ракман уже понимал, что показания его наручных часов ничего не значат. Он вылез из машины. День был сухим и ясным, с синим августовским небом над головой и с резким ветром, какой летом бывает только в Сан-Франциско. Ракман уже стал привыкать к постоянно меняющейся погоде, хотя времена года так и налетали на него одно за другим. Каждое держало его какое-то время крепкой хваткой, а потом выпускало и подталкивало к следующему.

Ракман заглянул в газетный киоск на углу. «Хроника Сан-Франциско», вторник, 1 мая 1973 года. На первой странице — Никсон увольняет советника Белого дома Джона Дина и принимает отставку помощников президента Джона Эрлихмана и Г. Р. Холдмена. Точно, вспомнил он, Дин, Эрлихман и Холдмен — Уотергейтский скандал.[1] Итак, он проспал целое десятилетие. Провалился до самого 1973 года. Он уже не удивлялся. Он вступил в мир, где удивлению не было места.

Достав бумажник, Ракман проверил свои права. Все те же: сроком до 03.11.11, с фотографией того же пятидесятилетнего лица. И машина — все тот же серебристый «Приус-2009». Кое-что оставалось неизменным. Но «приус» так и резал глаз среди других припаркованных машин — все до единой были тех неуклюжих моделей, которые Ракман смутно помнил по годам молодости. Итак, мы в 1973-м, подумал он. Только вряд ли надолго.

Ракман не ел с обеденного перерыва — десять часов и примерно тридцать пять лет. Он проехал на Честнат-стрит, дивясь старомодным витринам, и остановился перед заведением Джо, которое, как он помнил, закрылось при Клинтоне. На мостовой не было парковочного счетчика. Ракман заказал салат — фирменное блюдо Джо — и стакан красного вина, заплатив за все завалявшейся у него бело-зеленой десятидолларовой купюрой старого образца. Обед и вино — восемь пятьдесят. Да, для тех времен цена вроде бы правильная. Он оставил доллар чаевых.

Ракман отлично помнил, чем он занимался в 1973 году. Ему тогда было двадцать два года, он год назад закончил колледж, работал в книжном магазине Коди на Телеграф-авеню в Беркли и собирался поступать в юридическую школу, куда не попал с первой попытки, но очень рассчитывал пройти на следующих осенних экзаменах. Они с Элом Мортенсоном, вторым молодым служащим Коди — славный спокойный парень, с ним приятно было иметь дело, — снимали на двоих маленькую квартирку на верхнем этаже на Дана, в двух-трех кварталах от магазина.

Что сталось со стариной Элом? Ракман давным-давно потерял его из виду. Сейчас его так и подмывало отправиться в Беркли и повидать приятеля. С тех пор как он выехал со своей торговой площадки, Ракману случилось поговорить только с теми двумя служащими в отелях, да и то, казалось, с тех пор прошло миллион лет, и его, влекомого сквозь непрерывно откатывающийся назад мир, начало охватывать ледяное одиночество. Ему нужно было дотянуться хоть до кого-нибудь, он готов был просить помощи у первого встречного. Неплохо бы посоветоваться с Элом. У Эла всегда была ясная голова, его невозможно было вывести из себя. Эл был надежным. Почему бы не съездить в Беркли, не отыскать ту квартирку на Дана-стрит?

«Я понимаю, что ты не узнаешь меня, Эл, но я на самом деле Фил Ракман, только я из две тысячи восьмого года и меня сюда что-то занесло. Мне надо бы пересидеть в тихом местечке с добрым другом вроде тебя и сообразить, что происходит». Ракман гадал, что это ему даст. Пусть даже ничего, кроме получаса дружбы, сочувствия, понимания. В худшем случае Эл примет его за психа и он окажется под транквилизаторами в больнице Альта Бейтс, а персонал будет безуспешно разыскивать его родных. Если он и вправду постоянно скатывается все дальше в прошлое, его унесет и из Альта Бэйтс, думал Ракман, а если нет, если у него и впрямь шарики заскочили за ролики, может быть, в больнице ему самое место.

Он поехал в Беркли. Пока Ракман проезжал через мост, весна сменилась последним зимним месяцем. В Беркли цвели акации, желтые цветы свисали огромными кистями, как это бывает в январе. Беркли выглядел как в 1973-м — тот год был, по сути, последним вздохом шестидесятых. Ракмана пробрал озноб: на всех стенах яркие афиши рок-концерта, костюмы «детей цветов»,[2] на всех головах огромные шлемы длинных нестриженых волос. Улицы были на удивление чистыми: ни мусора, ни граффити. Все это походило на кино — старательная любовная реконструкция ушедшей эпохи. Ему здесь нечего было делать. Ему здесь совершенно не было места. А ведь когда-то он здесь жил. Эта улица была из его собственного прошлого. Он потерял Дженни, он потерял свою замечательную квартирку в многоэтажке, он потерял свое торговое предприятие, но зато ему вернули кое-что другое, например сияющие флуоресцентными красками дни его юности. Только вот он знал, что вернулись они ненадолго. Они будут пробегать один за другим, дразнящие отблески прошлого, и уходить дальше, ускользать от него, как все остальное, теряясь во второй, мучительно последний раз.

По положению бледного зимнего солнца, едва показавшегося над холмами на востоке, Ракман догадался, что теперь часов восемь-девять утра. Если так, он, возможно, еще застанет Эла дома. Дана-стрит выглядела точь-в-точь такой, как запомнилось Ракману, — аккуратные маленькие каркасные домики, крошечные, но любовно лелеемые хозяйками клумбы с бессмертниками у подъездов, красные деревянные кровли, боковые лесенки в квартиры на втором этаже. Поднимаясь наверх, Ракман вдруг поддался приступу паники при мысли, что сейчас столкнется лицом к лицу с самим собой. Но ужас мгновенно отступил. Этого не может быть, сказал он себе. Такое уж совершенно невозможно. Даже этому должен быть предел.