Право на рождение. Дилогия (ЛП) - Габриэль Зевин

Когда я зашла в исповедальню, через экран можно было различить женственный силуэт матери Пьюзины. Верьте или нет, но она была первой женщиной-священником в Школе Святой Троицы. В наши дни каждый был вроде как без предрассудков, но тем не менее, когда в этом году коллегия попечителей провозгласила ее настоятельницей, многие родители стали жаловаться. Всегда есть люди, которым просто не нравится мысль, что женщина может быть священником. Школа Святой Троицы была не только католической школой, но и лучшей школой в Манхэттене. И родители, которые платили огромные деньги за обучение своих детей, понимали, что школа не должна измениться, какие бы перемены к худшему ни происходили вокруг.

Я опустилась на колени и перекрестилась:

— Благословите меня, матушка, ибо я согрешила. Со времени моей последней исповеди прошло три месяца…

— Что беспокоит тебя, дочь моя?

Я рассказала ей, что неподобающе думала о Гейбле Арсли все утро. Я не назвала его имя прямо, но, возможно, мать Пьюзина знала, о ком я говорю. В конце концов, вся школа это знала.

— Ты намереваешься вступить с ним в связь? — спросила она. — Действия гораздо больший грех, чем мысли.

— Я знаю это, преподобная мать, — сказала я. — Ничего подобного. Дело в том, что этот парень распускает обо мне слухи, и я думала о том, что ненавижу его, хочу убить или причинить боль, хотя бы ненадолго.

Мать Пьюзина издала смешок, который меня несколько покоробил.

— Это все? — спросила она.

Я сообщила ей, что упоминала имя Господне всуе несколько раз за лето. Большая часть пришлась на период, когда указ мэра ограничил использование кондиционеров. Один из дней, в течение которых мы не могли ими пользоваться, пришелся на самый жаркий день в августе. 40 градусов жары и тепло, исходящее от медицинских машин бабушки, сделали нашу квартиру очень близким подобием ада.

— Что-нибудь еще?

— Еще кое-что. Моя бабушка очень больна, и, несмотря на то, что я люблю ее, — мне было очень тяжело это произносить, — иногда мне бы хотелось, чтобы она умерла.

— Ты не хочешь видеть, как она страдает. Господь понимает, что на самом деле ты не желаешь ей смерти, дитя мое.

— Иногда я дурно думаю о мертвых, — добавила я.

— О ком-то конкретном?

— Большей частью о моем отце. Но иногда и о моей матери. И иногда…

Мать Пьюзина прервала меня:

— Возможно, три месяца — это слишком большой перерыв между исповедями для тебя, дочь моя.

Она снова издала свой неприятный смешок, но я все равно продолжала. В следующем грехе было особенно тяжело признаться.

— Иногда я стыжусь моего старшего брата, Лео, потому что он… Он в этом не виноват. Он очень добрый, очень любящий брат, но… Возможно, вы знаете, что он немного… глуповатый. Сегодня он хотел проводить меня и Нетти до школы, но я сказала ему, что он больше нужен бабушке дома и что он опоздает на работу. И то и другое было ложью.

— Ты все сказала?

— Да, — ответила я, склоняя голову. — В этих и во всех других моих грехах я раскаиваюсь.

Потом я произнесла молитву о прощении.

— Отпускаю тебе грехи во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — произнесла мать Пьюзина. В качестве епитимьи она сказала мне прочесть «Богородице» и «Отче наш», что мне показалось до смешного малым наказанием. Ее предшественник, отец Ксавьер, знал толк в епитимьях.

Я встала и уже собиралась отдернуть бордовую занавеску, когда она сказала мне: «Аня, зажги свечки за твоих отца и мать», — отодвинула экран и протянула мне два талона.

— Оказывается, теперь ограничили потребление свечей, — проворчала я под нос. Бесконечный поток глупых талонов и печатей (мы ведь должны бережно расходовать бумагу, не так ли?), произвольная система начисления очков, постоянные изменения правил лимитированного потребления ужасно раздражали. Всех этих ограничений практически невозможно было придерживаться. Неудивительно, что так много людей пользовалось услугами черного рынка.

— Смотри на вещи оптимистичнее. Ты по-прежнему можешь приходить к причастию так часто, как захочешь, — ответила мать Пьюзина.

Я взяла талоны и поблагодарила мать Пьюзину («За все то доброе, что могут сделать зажженные свечи», — горько подумала я). Я была абсолютно уверена, что мой отец в аду.

Отдав талоны монахине с плетеной корзиной, полной квитанций, и стопкой записок, я пошла в часовню и зажгла свечу за маму.

Я помолилась о том, чтобы, несмотря на то, что она вышла замуж за главу преступной семьи Баланчиных, она все равно не попала в ад.

Я зажгла свечу за отца.

Я помолилась, чтобы ад был не очень жарким даже для убийцы.

Я так скучала по ним обоим.

Моя лучшая подруга Скарлет ждала меня снаружи.

— Поздравляю вас с пропуском первого в этом году урока фехтования, госпожа Баланчина, — сказала она, взяв меня под руку. — Не беспокойся, я прикрыла тебя. Сказала, что у тебя проблемы с расписанием.

— Спасибо, Скарлет.

— Не за что. Сразу видно, что за год нас ждет. Пошли в кафе?

— А у меня есть выбор?

— Ну да, ты можешь провести остаток года, прячась в церкви.

— Может быть, я даже стану монахиней и дам зарок, что никогда в жизни не буду встречаться с парнями.

Скарлет повернулась и пристально посмотрела на меня:

— Нет, покрывало тебе не пойдет.

По дороге в столовую Скарлет рассказала мне, какие сплетни распространял про меня Гейбл, но большую часть я уже слышала. Самое важное: он расстался со мной, потому что я кофеиновая наркоманка, потому что я «вроде потаскушки» и потому что начало учебного года было хорошим поводом «избавиться от хлама». Я успокоила себя мыслью, что если бы папа был жив, он мог бы приказать убить Гейбла Арсли.

— Так что знай, что я защищала твою честь.

Я была уверена, что она так и делала, но ее вряд ли слушали. Люди считали ее симпатичной, смешной девушкой, склонной все драматизировать.

— В любом случае все знают, что Гейбл Арсли — лошадиная задница. Завтра об этой истории забудут. Сейчас болтают, потому что все они неудачники и у них нет личной жизни. А также потому, что сегодня первый день учебного года и ничего интересного пока не случилось.

— Он назвал Лео придурком, я говорила тебе?

— Нет! — сказала Скарлет. — Вот дрянь!

Мы уже стояли у двустворчатой двери, которая вела в столовую.

— Я ненавижу его. Я на самом деле искренне ненавижу его, — сказала я.

— Я знаю. Я никогда не понимала, что ты в нем нашла, — ответила она и толкнула створку. Она была хорошей подругой.

Стены столовой были обшиты деревянными панелями, а пол был в черно-белую клетку, что заставляло меня чувствовать себя шахматной фигурой. Я увидела, что Гейбл сидит во главе одного из длинных столов у окна. Он сидел спиной к двери, так что меня не видел.