Призраки балета - Яна Темиз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ум Лизы отказывался понимать эту логику. В маленьком парке, на который она любила смотреть, стояли палатки, и их владельцы, с той же удивлявшей ее последовательностью, приходили в них ночевать, а днем возвращались в свои якобы надежные дома. А если самое сильное трясение случится днем? А тогда – на все воля Аллаха…
Может быть, они все-таки были в чем-то правы, потому что могли хотя бы спокойно спать ночами.
Лиза не могла.
Одна, с двумя детьми, из которых старший настолько впечатлителен, что боится собственной тени, на четвертом этаже семиэтажного дома – что она сможет, если этот кошмар с качающимися, гудящими стенами не просто повторится, а усилится? Помощи ей ждать не от кого, муж далеко… и вообще… об этом тоже лучше не думать.
Она из последних сил сохраняла лицо, радуясь тому, что работа школ возобновилась, и можно хотя бы полдня меньше бояться за детей… и иногда поплакать.
Бессонница и напряжение этих двух недель мешали ей думать.
Мысли крутились по такому кругу: я могу вот прямо сейчас все бросить, купить билеты и улететь в Москву; мне есть где жить, я отдам детей в московскую школу, отосплюсь и забуду весь этот ужас.
Дальше шли всякие «но».
Мальчикам будет трудно адаптироваться, как они все выживут в однокомнатной квартире, что ей делать с квартирой в Измире, зачем она тогда уезжала, землетрясения ведь может и не быть!
Спать хотелось постоянно, под глазами темнели круги, в рыжих волосах появилась совершенно отчетливая седина… еще это «Лебединое озеро», блин!
Она плеснула водой в лицо, посмотрела в зеркало, прикидывая, можно ли уже возвращаться на люди, но увидела не себя, а встревоженную Нелли.
– Ну, ты как? Вот придурок, а? Нет, ты подумай, мы его привозим, все организуем, а он?! Ты себе можешь представить?..
– Не могу, Нель! Не говори ничего, я сейчас опять плакать начну. Или смеяться, я не знаю. Что теперь делать-то? Переводить мне все это или как? Они его вытурят, как ты думаешь?
– Да как вытурят?! Ты их бюрократию не знаешь! Они его оформили, деньги выписали, за билет заплатили – им от него после этого не избавиться!
– Но он-то этого не знает, – обратилась к всегда выручавшей ее логике Лиза. – Пусть Игорь его припугнет, что его прямо сейчас отсюда вышлют, если он не возьмется за нормальную классическую постановку. Я чего-нибудь наговорю, все равно он ни черта не поймет.
– Думаешь, выйдет? – засомневалась Нелли. – А если упрется?
– Ну, вот тогда и посмотрим. Пошли, я перед директором по-турецки извинюсь за свои нервы, а ему скажем, что директор ни о каком новаторстве и слышать не желает.
Возня вокруг балета отвлекала ее от пугающих мыслей.
Почему люди селятся у подножия вулкана?
Потому же, почему многие женщины годами терпят бьющих их мужей: потому что любят.
Лиза любила Измир, и в глубине души знала, что никуда отсюда не уедет.
Она так и сказала мужу: ты можешь жить где тебе угодно, а я останусь здесь, независимо от того, замужем я еще или нет. Я замужем за Измиром, если хочешь знать!
– Нель, ты Игоря позови, пусть он деятеля этого отвлечет, я с директором потолкую, и все образуется. Будет вам все, как у Вильяма нашего Шекспира, вернее, у Мариуса вашего Петипа!
– Какого Шекспира? – приостановилась вечно бегущая Нелли.
– Да никакого, я так. Все, я готова, пошли. Не волнуйся, что-нибудь придумаем.
Игорь Сергеевич был в коридоре и говорил по мобильному телефону.
Нелли остановилась около мужа и махнула Лизе рукой: иди, мол, успеха тебе. И Лиза быстрым деловым шагом двинулась по узкому длинному коридору.
– Лиза, мы закончили, – сказал откуда-то сбоку мужской голос. Легкий, едва уловимый, но узнаваемый акцент всегда почему-то напоминал ей композитора Раймонда Паулса. Вроде и по-русски говорит, совершенно по-русски, а как-то не так. – Тим пошел в кафетерий. Что-то случилось?
Болгарин с дивным именем Цветан – с ударением на первом слоге! – давал ее младшему сыну уроки музыки. Он вообще напоминал ей, при полном отсутствии внешнего сходства, этого самого Раймонда Паулса – то ли тяжеловато-мрачным взглядом, то ли какой-то неулыбчиво-мужской привлекательностью, то ли тем, что легче всего его было представить за роялем. Когда Нелли впервые сказала: «А ты знаешь, что Цветик у нас не просто пианист, а еще и композитор?», то Лиза почему-то сразу представила себе знаменитого маэстро с его полузаграничным лоском и заразительным акцентом.
– Да, случилось, – ответила она, ловя себя на том, что невольно иначе, более старательно и четко выговаривает слова. Цветан свободно говорил по-русски, потому что учился в школе при советском посольстве в Софии, но Лиза почему-то всегда говорила с ним, словно перенимая его же акцент. – Я должна там еще переводить. Этот… новый постановщик предложил такую версию… подождите, я должна вам отдать деньги, я потом забуду.
– Спасибо, это неважно. Вы же спешите. Кстати, Лиза, вы бы подумали об инструменте. Так у нас все очень медленно идет. Тим забывает.
– Я думаю, Цветан, – его имя она тоже всегда выговаривала четко и полностью, в отличие от Нелли и других, вечно придумывающих всевозможные сокращения.
Прожив столько лет в Турции, где уменьшительные имена были не приняты, она и сама перестала их употреблять. А продлевая в очередной раз вид на жительство, поменяла и свое: теперь в местных документах она была просто «Лиза».
– Я не думаю, что вы думаете. А инструмент вам нужен, если вы, конечно, настроены всерьез заниматься. А что там за шум? Из-за этого Романа?
– Да, – махнула рукой Лиза, – он ненормальный, по-моему.
– Как? – удивился Цветан. – Почему? Я его видел утром, и кажется…
– Ну, не в медицинском смысле… просто… я вам потом расскажу.
Но она рассказала сразу.
Длинный коридор был пуст, где-то вдалеке Игорь Сергеевич что-то энергично кричал в телефон, Нелли топталась возле него, из кабинета никто не выходил и не торопил ее ничего переводить, дети находились в известных ей и безопасных местах. Поэтому она вдруг расслабилась и рассказала про новаторскую трактовку «Лебединого озера».
– Смешно, – без улыбки сказал Цветан, привычным жестом откинув со лба волнистые, начинающие седеть волосы. «Наверняка у него роман с какой-нибудь балериной!» – почему-то некстати подумала Лиза. – Могу себе представить это на нашей здешней сцене. Но они ему не дадут.
– Лиз, ты с ума сошла?! Ты еще здесь?!
– Иду, Нель, – виновато заторопилась Лиза. – До пятницы, Цветан, да?
– Да, конечно, – кивнул пианист. – Если что-нибудь… услышимся.
К этому слову, образовавшемуся, по-видимому, из «увидимся» и «созвонимся», Лиза уже успела привыкнуть, поэтому еще раз быстро кивнула и почти побежала за Нелли.
В кабинете директора было накурено и шло одновременно несколько разговоров.
Тихих и громких. Самым громким был даже не разговор, а монолог Романа, который продолжал развивать свои идеи перед пожилой аккомпаниаторшей и ее мужем – старым хореографом, много лет работающим в измирской консерватории.
«Нашел перед кем!» – мысленно усмехнулась Лиза, которая, благодаря вездесущей Нелли, уже разбиралась в здешней расстановке сил.
Театр оперы и балета был, как, наверно, и все человеческие коллективы, настоящим театром военных действий. Если бы те страсти и силы, которые здесь в изобилии расходовались на интриги, сплетни, взаимные упреки и профсоюзные собрания, тратились бы на репетиции, новые постановки, на все то, чем, собственно, должен был заниматься театр оперы и балета, он, безусловно, смог бы стать одним из лучших в стране.
У готовящейся постановки «Лебединого озера» было столько недоброжелателей, как будто это был не классический балет, а как минимум смена кабинета министров или американское вторжение в очередную зазевавшуюся страну.
«Здесь же Турция – какое «Лебединое»?! Ты в своем уме?! Ты глянь на их ноги! На их ляжки, если ты еще не видела! Это лебеди, по-твоему? Ну, хорошо, лебедей ты поставишь, юбки удлинишь, а танцевать-то кто будет?! Ты их «Щелкунчик» видела? А сцена? Сколько туда лебедей можно поставить? Что тебе надо-то?!» – эти и подобные высказывания так и сыпались на энергичную Нелли. Ты здесь без году неделя, намекали ей, ничего не знаешь, по-турецки два слова выучила, а туда же! Строит из себя, мало ли что когда-то прима была, а сейчас ты здесь никто, приехала так же, как и мы, деньги зарабатывать, вот и сиди спокойно, давай свои уроки, а в репертуарные дела не лезь. И вообще, не высовывайся.
Не высовываться Нелли не могла патологически.
Где бы она ни оказывалась, ее всегда было видно и слышно, она всегда была ярче всех одета и накрашена, мимо нее нельзя было пройти, не заметив, она ни к чему не могла оставаться равнодушной, творческая энергия била в ней через край – и ее ничто не могло изменить, даже приезд в роли обычного педагога в небольшой и, в общем-то, провинциальный театр.