Красная роса - Юрий Збанацкий

— Попутчик?

— Водитель райисполкома.

— Почему не в армии?

— Имеет особое задание.

— Ясно.

По-хозяйски топал капитан вокруг машины, тут и другие офицеры подходили, майор в пенсне, военврач сразу же загорелся:

— На ловца и зверь…

Капитан остро посмотрел на Качуренко.

— Что ж, товарищ председатель, как ни досадно, но придется…

Павло Лысак уже понял, к чему идет дело, стоял сбоку, нахально скалил зубы.

— Но ведь машина не подлежит реквизированию… — сказал Качуренко.

— Война все спишет, уважаемый! — вскрикнул майор-медик. — У нас вон сколько раненых, надо в первую очередь тяжелых спасти.

По дороге ехали обычные крестьянские подводы. Явно мобилизованные, так как погоняли лошадей не колхозные погонщики, а солдаты, на возах сидели и лежали бинтованные-перебинтованные раненые. Глянул на них Андрей Гаврилович — где уж тут перечить. Жаль только, домой далековато, уже вечер близится, а впереди еще километров двадцать. И дома ждут…

— Ну что ж, — сказал он. — Раз такое дело… Передавай, Павло, таратайку.

Павло Лысак не возражал. Он никогда и никому из старших не возражал. Только еще загадочнее скалил зубы.

— Пусть берут. Недалеко уедут. Кому передавать?

Сразу же нашелся какой-то водитель, решительно приступил к машине, заглянул под капот, взял ключи из рук Павла. Уселся на сиденье, стал заводить. Крутил-крутил — машина мертвая. Подошли еще несколько знатоков водительского дела — никому драндулет Лысака не подчинился.

— Придется одалживать вашего водителя, — сказал капитан.

— Но он же не приписан к вашему подразделению, — возразил Качуренко.

— Подвезет к ближайшему эвакогоспиталю, и отпустим.

Качуренко не нашелся что ответить, посмотрел на Павла.

— Ерунда все это! — взорвался Лысак. — Вы загляните в бак. Там горючего на пять километров.

Махнули и капитан и майор на случайный транспорт рукой и пошли вслед за растянутой колонной — она уже входила в предвечерние сумерки, таяла в полях.

Минут десять Качуренко и Лысак молча курили. Мимо них прошли усталые бойцы, проплыли подводы с ранеными. Было ясно: выходили бойцы из трудных боев. Но почему выходили, почему не стояли на рубеже? Качуренко не догадался расспросить капитана. Но сказал бы тот правду?

— Что делать будем? — поднял глаза на водителя.

— Поедем потихоньку.

Лысак привычно согнулся на сиденье, что-то подкрутил, что-то подвинтил, кулаком стукнул по щитку, велел Качуренко подержать в определенном положении рычаг, а сам схватил металлическую ручку, вставил в гнездо, с силой крутанул, раз, второй, пятый, десятый, чихнуло, заурчало, машину окутало дымом, и мотор заработал. Минуту спустя они качались на ухабистой дороге.

— Мудрецы, — иронизировал Лысак, — знатоки техники! Да еще не нашелся на свете такой водитель, который перехитрил бы Павла Лысака!

— Как же она тебя слушается? — удивился Андрей Гаврилович.

— А тут все напрямую. Все гениальное — простецкое, так, кажется, в ученых книжках пишут?

— Почему же ты не показал?

— Кому? Тем?

— А горючего хватит домой дотянуть?

— Хватит. Землю по экватору можно объехать, если с головой…

До самого района они не обмолвились ни словом. Как-то незаметно, но внезапно наступил вечер. Фары не работали. Павло вел машину осторожно. Качуренко размышлял: правильно ли они повели себя? Безусловно, Павло Лысак знал свое — спасать машину, очень нужную для их дела. Но ведь раненые… Шевелилась в груди черная неприязнь и к Павлу, и к самому себе.

III

На Калинов наползала громовая туча.

Перед самым заходом солнца немного прояснилось, узкая полоска неба, похожая на гигантскую саблю, постепенно словно нагревалась в невидимом горниле, из серо-зеленоватой становилась лазурной, затем зарозовела, закраснела и огнисто запылала. Но сразу же и почернела, померкла, ветер остервенело набросился из-за горизонта на затаившийся в тревоге поселок.

— Будет гроза, — степенно сказал районный прокурор Исидор Зотович, обладавший красноречивой фамилией — Голова. Стоял у окна, закрывая половину его широкой спиной.

Он был высокий, широкоплечий, круглолицый. И почти без шеи. Руки короткие, но такие мускулистые, что, говорили люди, тремя пальцами гвоздик сгибал в кольцо. Одевался в соответствии с тогдашней модой: на плечах просторный суконный пиджак с большими накладными карманами по бокам и на груди, с плотным стоячим воротником, нарочно узеньким, чтобы придать видимость, будто у прокурора тоже, как и у всех, есть шея; штаны широкие, трубой, поэтому на коленях никогда не появлялись пузыри, а на подколенье гармошка; на ноги ежедневно — независимо от погоды или времени года — натягивал Исидор Зотович массивные, из выделанной кожи быка-трехлетка сапоги с ровными голенищами и каблуками, надежно окованными сталью подков. Величественным и монументальным выглядел прокурор Голова, а если еще принять во внимание выражение его лица, можно сразу догадаться, почему с Исидором Зотовичем не очень любили разговаривать или встречаться некоторые люди.

Сообщив о наступлении грозы, прокурор обернулся к присутствующим. Те рассаживались кто где мог — на стульях, на диване, глядя на силуэт прокурора, темневший на фоне пылающего неба. Неприветливое, хмурое помещение, в котором собралось немало людей, еще недавно было кабинетом председателя районного исполнительного комитета Андрея Гавриловича Качуренко. Еще день-два назад по вечерам кабинет ярко освещался трехрожковой люстрой. Теперь трудно было назвать этот холодный склеп кабинетом руководителя районного масштаба. Вместо электроламп горела на рабочем столе свеча. Стол уже не стоял там, где следовало бы, а был отодвинут под стенку, на нем уже не лежали деловые бумаги, а беспорядочно громоздилась разнообразная посуда, немытые тарелки вперемешку с гранеными стаканами, на скомканных газетах высились кучки наломанного хлеба, недоеденных помидоров, яблок и груш.

— Идет гроза… — наверное, подумав, что его не услышали, повторил Голова.

Как и следовало ожидать, на слова прокурора откликнулся коллега и соратник по служебным делам районный судья Клим Степанович Комар.

— Ох, идет-идет, — подтвердил он звонкой фистулой так, будто выносил приговор по сложному и неприятному уголовному делу. — Будет и молния, будет и гром.

Клим Степанович — полная противоположность Исидору Зотовичу. Они почти одногодки, оба уже пожилые, измученные своей нелегкой деятельностью, вынуждавшей ежедневно хотя будто бы и беспристрастно, но переживать чужое горе и чужие боли. Комар был длиннорукий и длинношеий, с чистым и сухим лицом, живые глаза то лучились смехом, то выражали суровый упрек. Только вот одевался он как-то небрежно, одежду подбирал по принципу — лишь бы налезла, гладить ее, видимо, было некому, поэтому она на нем всегда странно топорщилась, напоминал в ней Комар задиристого воробья, воинственно подпрыгивающего и чирикающего среди сосредоточенной компании. Клим Степанович прихрамывал на левую ногу и поэтому не ходил, а как-то смешно подпрыгивал.

В самом углу допивала чай — мутную холодную жидкость — без сахара, с единственной карамелькой уважаемая и известная не только в Калинове, но и в селах района Евдокия Руслановна, неприметная женщина, уже вступающая в бабушкин возраст, внешне очень милый и мягкий человек со страшной фамилией, правда, не унаследованной от родителей, а принятой от мужа, директора районного банка товарища Вовкодава. Сам директор недавно вместе со своими сокровищами и группой служащих эвакуировался, а Явдоху свою, суетливую и беспомощную, вынужден был оставить на волю стихии. Точнее, в силу трудных и сложных обстоятельств сама Евдокия Руслановна решительно велела своему Вовкодаву, поскольку он был старше ее и считался невоеннообязанным, к тому же и с больным сердцем, ехать в тыл, а сама, как большевичка с еще дореволюционным стажем, добровольно осталась в Калинове. Как и все присутствующие здесь, жила надеждой: может, и обойдется, может, произойдет чудо.

Евдокия Руслановна поставила на стол стакан с недопитым чаем, поднялась на тоненькие ножки и просеменила к окну. Вырядилась эта знаменитая еще в гражданскую войну подпольщица необычно. Густосборчатая юбка, корсетка, с пышными оборками, вышитая крестиком из крестьянского полотна сорочка с широкими рукавами, темный платок завязан на подбородке и нитка мониста на шее так изменили ее, что трудно было узнать всегда изысканно одетую, уверенную в себе Евдокию Руслановну, заведующую районным партийным кабинетом.

Она застыла у окна, прижалась лбом к запотевшему стеклу.

— В самом деле, близится, — подтвердила она.

Только двое неподвижно согнулись над шахматной доской: Агафон Кириллович Жежеря — районный уполномоченный по заготовкам — и Нил Силович Трутень — заведующий сберегательной кассой, знаток финансовых тайн. Они, как два быка в упряжке, неразлучны. Судьба свела их в одном доме, сердца обоих объединяла любовь к премудрой игре. Внешне они были похожи друг на друга, можно было и вообще этих веселоглазых хлопцев считать родственниками, если бы еще цветом волос были одинаковы. А так присмотришься повнимательнее — нет, рыжий Жежеря с чернявым Трутнем не могут быть даже троюродными. Каждый выходной, если райком не отряжал их в села — а такое случалось частенько, — усаживались они спозаранок возле своего жилкооповского, истрепанного всеми ветрами дома и склонялись над шахматной доской. Думали и мудрили, настырно искали ходы, достойные самого Капабланки. И время от времени после очередного хода, независимо какого, удачного или бездарного, гениального или самого простого, многозначительно, саркастически, язвительно говорилось: