Легкий человек - Максим Горький

- Всякий муж должен ревновать,- серьезно говорит Зина.- А что - за тебя идти?

- И за меня - не надо!

- Брось,- говорит девица, хмурясь.- Что не работаешь?

- Гуляю.

- Эх ты... Не хочу я кофею

- Вот еще! - восклицает Сашка, увлекая ее за собою в дверь булочной; там, сидя у окна за маленьким столиком, он спрашивает Зину:

- Ты мне веришь?

- Верю всякому зверю, лисе и ежу, а тебе - погожу! - медленно отвечает конфетчица.

- Ну, тогда я пропал через тебя!

Сашка уверен, что в эту минуту он переживает сердечную драму,- губы у него дрожат, глаза увлажнены, он - искренно взволнован.

- Ну,- пропал я, утопился в своих слезах, ладно, туда мне и дорога, если я не умею счастья поймать. Только и тебе сладко не будет! Уж я тебе покою не дам. Пускай он - домохозяин и лошади у него, ну, а ты - ни куска не съешь, меня не вспомнив! Так и знай...

- Пора перестать мне в куклы играть,- тихо и сердито говорит конфетчица.

- Я для тебя - кукла, да?

- Не про тебя сказано.

- Вот, Максимыч, гляди на них! Змеиная порода, никакого чувства нет. Ужалит в сердце, ты - страдаешь, а она говорит: ах ты, кукла!

Сашка возмущен, у него даже руки дрожат, а глаза гневно потемнели.

- Как жить с эдакими? - спрашивает он.

"Хороший актер",- думаю я, наблюдая за ним почти с восхищением.

Его игра явно подкупает конфетчицу, трогает ее; вытерев губы уголком платка, она ласково спрашивает:

- В воскресенье ты свободен?

- От - чего? От тебя?

- Не дури... Поди-ка сюда...

Они отходят в сторону, и Сашка, сверкая глазами, вполголоса, пламенно и долго говорит что-то, а девица восклицает раздраженно и тоскливо:

- Господи! Да какой же ты муж?

- Я? - кричит Сашка.- Вот какой!

И, не стесняясь соседней булочницы, быстро и крепко обняв девушку, он целует ее в губы.

- Что ты? - пугливо и сконфуженно вскакивает она, вырываясь.Сумасшедший...

Она птицей вылетела за дверь, а Сашка, устало присаживаясь к столу, говорит, неодобрительно качая головой:

- Ну - характер! Зверь, а не девица.

- Чего тебе надо от нее?

- Не хочу, чтобы она выходила за плешивого кучера! Безобразие какое... Не могу, не люблю я этого!

Допив остывший кофе, он, видимо, уже забыл пережитую драму и лирически рассуждает:

- Знаешь,- в праздник ли или в будни, когда девицы кучей идут куда-нибудь,- гуляют или с работы, из гимназий,- так у меня даже сердце дрожит! Господи боже, думаю, сколько их! И ведь каждая кого-нибудь любит, ну - еще не любит, так завтра полюбит, через месяц - всё едино! Тут я понимаю: это жизнь! Разве есть что лучше любви? Ты только подумай - что такое ночь? Все обнимаются, целуются,- эх ты, брат! Это - такое, знаешь... этого даже и не назовешь никак! Действительно - послал нам бог радость...

Вскочив со стула, он говорит:

- Айда, пошляемся по городу!

Небо затянуто серой тучей, моросит дождь, мелкий, точно пыль. Холодно, сыро и печально. Но Сашка, ничего не видя, кутается в свой легкий, летний пиджачок и, не умолкая, говорит обо всем, что схватывают его жадные глаза в окнах магазинов,- о галстухах, револьверах, детских игрушках и дамских платьях, о машинах, конфектах и церковной утвари. Крупные черные буквы театральной афиши бросаются в глаза ему.

- "Уриель Акоста" - это я видел! А - ты? Ловко говорит еврей,помнишь? Только - всё это неправда: в театре они - один народ, а на улице, на базаре - Другой. Я люблю веселых людей - евреев, татар, ты гляди, как хорошо татары смеются... Хорошо, когда в театре не настоящее показывают, а что-нибудь издалека - бояр, иностранцев. А за настоящее - покорно благодарю, у самих много! Ну, а если настоящее, так уж во всей правде и без жалости! В театре надо бы детям играть, уж они, когда играют, так по-настоящему!

- Да ведь ты настоящего не любишь?

- Почему? Ежели интересно, так люблю...

Снова выглянуло солнце, неохотно освещая мокрый город. Мы бродим по улицам до вечерен, а в час, когда монастырский колокол зовет к службе,Сашка тащит меня на пустырь, к забору сада, который принадлежит строгому чиновнику Ренкину, отцу прекрасной девицы Лизы.

- Погоди меня - ладно? - просит он, вскакивая на забор, точно кошка; уселся на столбе и тихонько свистит; потом, радостно и вежливо сорвав картуз с головы, беседует с девицей, невидимой мне, извиваясь и рискуя свалиться.

- Здрассте, Лизавета Яковлевна!

Мне не слышно, чем отвечают с той стороны забора, но в щель между досками я вижу сиреневую юбку и тонкую кисть белой руки с большими садовыми ножницами в ней.

- Нет,- грустно врет Сашка,- не успел, не прочитал, у меня ведь работа каторжная, ночная, а днем выспаться надо, и - товарищи одолевают. Набираешь букву за буквой и всё думаешь про вас... Да, конечно. Только - я не очень люблю сплошной шрифт, вот - стихи гораздо легче читать... Можно спрыгнуть к вам? Почему - нельзя? Некрасов? Да... очень, только у него про любовь мало говорится... Зачем же вы сердитесь? Подождите,- разве это обидно? Вы спросили - что мне нравится, а я сказал, что больше всего - любовь,- она всем нравится... Лизавета же Яковлевна,- постойте...

Он замолчал, свисая в сад, как пустой мешок, потом, выпрямившись, несколько секунд сидит на заборе унылой вороной, похлопывая козырьком картуза по колену. Заходящее солнце красиво освещает его рыжие вихры, ветер ласково треплет их.

- Ушла,- сердито говорит он, спрыгнув на землю.- Обиделась, что я книгу не прочитал,- чёрт ее дери, книгу! Дала какой-то утюг,- книга! Полтора вершка толщины... Идем!

- Куда?

- Всё равно.

Сашка идет медленно, нога за ногу, лицо у него усталое, глаза обиженно заглядывают в окна, освещенные косыми лучами солнца.

- Ведь - полюбит же кого-нибудь,- жалуется он - Вот и полюбила бы меня. А ей надо, чтоб я книжки читал. Нашла дурака! У нее такие глаза, что свету божьего не видишь, а она - читайте книжки! Даже - глупо. Конечно,- я не пара ей... Ну, так ведь - господи! Не всегда же свой своего любит!

Помолчав минуту, он тихонько бормочет:

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна...

- Да и осталась старой девой, дура!

Я смеюсь, а он, удивленно посмотрев на меня, спрашивает:

- Чепуху говорю? Эх, брат, Максимыч,- сердце у меня растет и растет без конца, и будто я весь - только одно сердце!

Мы снова на краю города, но уже на другом, противоположном краю; пред нами - поле, вдали институт благородных девиц, большой белый дом, за высокой кирпичной решеткой в каменных столбах. Черные деревья окружают дом.

- Книжку я ей прочитаю, это меня не убьет,- рассуждает Сашка.Переспектива... чёрта с два! Вот что, брат,- пойду к Степахе... пойду, положу голову на коленки ей и буду спать. Потом - проснусь, выпьем и опять спать. У ней и ночую. А не плохо день сожгли мы с тобой?

Он крепко тискает мою руку, ласково смотрит в глаза мне.

- Люблю я гулять с тобой; и рядом ты и будто нет тебя. Ничему не мешаешь. Это и есть - настоящий товарищ!

Сказав столь сомнительный комплимент, Сашка повертывается и быстро идет назад в город. Руки у него засунуты в карманы, картуз едва держится на затылке, он посвистывает. Такой тонкий, острый, точно гвоздь с золотой шляпкой.

Мне жалко, что он идет к Степахе, но я понимаю - надо же Сашке отдать себя кому-нибудь, надо же ему растратить богатства души своей!

В спину ему уперлись красные лучи солнца и точно толкают парня.

На земле холодновато, в поле - пусто, город тихонько рычит; Сашка наклонился, поднял камень и, размахнувшись, далеко бросает его.

Потом кричит мне:

- До увиданья!