Последняя картина - Кирилл Юрченко

— Вы понимаете, зачем я сюда пришел?

— Догадываюсь, — прошептал я.

— Вы талантливый художник. Даже ваши недруги и конкуренты не могут отрицать этого, — его слова сопровождала зловещая усмешка, — но и они скоро станут вашими друзьями.

— Почему?

— Потому что люди, занятые одним делом, не должны быть врагами.

Я молчал.

— Неужели вам не интересно знать, о чем речь? Как вы должны понимать, искусство — это путь к сердцам людей. То, что открывается их душам, имеет огромное значение. Разве вам никогда не доводилось видеть картину, которая вызывала в вас бурю эмоций, хотя вы и сами не могли при этом понимать, чем же она вас так задела?

— Да, понимаю, божественные полотна… — руки мои дрожали, я облизывал горящие губы, стараясь не смотреть в глаза незнакомца.

— Божественные? — как бы удивляясь, спросил он, задумался над произнесенным и ответил сам себе: — Да, пожалуй, есть и такие. Но я имею ввиду другое. Что вы скажете насчет творчества Авенира Голосова?

Я вздрогнул. Какой же мастер не знал этого имени. Картины его ценились среди богачей, и простому человеку были не по карману.

— Мне он не нравится. С его картин идет зло.

— Голубчик мой, что вы понимаете под словом зло? — незнакомец захохотал, стул под ним заскрипел, в голос подвывая сидящему.

Когда он успокоился, я заметил изображенное им смущение, изображенное — потому, что это, без всякого сомнения, было наиграно.

— Простите меня, я не представился, а позволяю столь хамски вести себя в гостях. Князев. Михаил Львович.

— Князь, — выдавил я из себя.

Он перестал улыбаться.

— Да, так меня в детстве звали, — постарался он перевести все в шутку.

— Так вот, любезнейший Григорий Александрович. Осмелюсь просить вас сделать маленький заказ. Обещаю вам — работа ваша будет оплачена щедро.

Намек был ясен. Мне не оставалось ничего другого, как спросить:

— Когда я должен приступить?

— Зачем же торопиться. Мне важно было удостовериться, что вы не откажетесь. Теперь я спокоен.

Я почувствовал острое желание встать и размазать его хитрую лживую физиономию. Он же снова захохотал, отчего мне стало дурно. Я схватился за голову и, сдавив ее руками, закрыл глаза, чтобы не видеть этого гадливого субъекта.

Смех неожиданно прекратился, но не скоро я заставил себя поднять взгляд, и удивился тому, что за столом я был один. Пол в зале был невероятно скрипучим, но я не слышал, чтобы Князь проходил мимо.

Я вернулся в коридор и убедился, что дверь заперта. Обойдя все комнаты, заглянув в туалет и ванную, осмотрев все места, где можно было спрятаться, удостоверился, что, кроме меня, никого в квартире нет…

На следующий день я его не видел, и на второй тоже. А за это время заново пережил наиболее врезавшиеся в память события, радуясь встрече с Элей и Варенькой. Все происходило самопроизвольно и не зависело от моего желания. Как я не пытался, как ни старался заставить себя заговорить с ними не по запомненному однажды, а от своего, нынешнего лица, все было тщетно, потому что язык отказывался повиноваться. И всякий раз, едва наступало утро, я испытывал приступ отчаяния. Как же я был слеп той злосчастной ночью, когда думал, что таким образом — пытаясь лишить себя жизни — смогу избавиться от страданий. Неужели ОН — тот демон из черноты — способен дать человеку настоящий подарок, а не суррогат. От осознания этого душевные страдания только прибавились. И каждый день я выдувал бутылку крепкого вина.

Появился Князь, точнее человек на него похожий, поздно вечером на исходе третьих суток. Я, помнится, тогда заметил это зловещее совпадение — понимал, что настоящий Калейдин уже в прошлом. Он три дня, как умер. Я — всего лишь его тень и справляю поминки по собственной душе.

— Ну, что же, любезный Григорий Александрович. Настало время поговорить о деле. Отбросим двусмысленности и недомолвки. Вы прекрасно понимаете, о чем идет речь.

Князев вел себя все так же непринужденно, но, уже не играя роль, и совсем не улыбаясь. Он был хозяином положения.

— Вы сами не представляете, что вас ждет. Вы один из немногих, которым дается возможность увидеть то, о чем боится думать каждый. Вы видели когда-нибудь смерть? Я не про ту смерть, которую мы наблюдаем в окружающем нас мире и с экранов телевизоров, а ту, о которой все говорят, но никто из людей сам ее не видел. Настоящую смерть, подлинную, и, что более всего интересно — свою смерть. А ведь за ней открываются новые миры — миры, в которых суждено существовать когда-нибудь всем нам.

Он помолчал, оценивая произведенное на меня впечатление.

— Я думаю, что немало найдется людей, которые захотели бы посмотреть на это представление, тем более, если заранее известно, что на самом деле ничего с ними не случится. Особенно если это натуры авантюрные, жаждущие неизведанного. Но не каждому это дано. Вам дано.

Впервые за весь разговор я заглянул в его ледяные зрачки. Их пустота заставила содрогнуться от ощущения нарастающей тревоги.

Я не мог спорить с ним. В глубине души я понимал, что не все из того, что возможно узнать в жизни, стоит узнавать, но сейчас во мне говорил истинный натуралист, желающий открытия для себя невероятного, не понимая, однако, что увидеть собственную смерть может только мертвый человек. Но я ведь уже сказал, что справил поминки по собственной душе. В этой жизни меня ничто не удерживало. Ничего, кроме оставшихся воспоминаний.

«— Никуда они не денутся, — прочел я в глазах Князя. — И нет у тебя выбора».

Выбора действительно не было.

— Ложитесь-ка лучше спать, — произнес вслух Князев.

Я проводил его до двери. Закрыв за ним, прислонился лбом к холодной коже дерматина. Глупый вопрос вдруг врезался в мозг, и я распахнул дверь, чтобы задать его, но, хотя прошло не более трех секунд, Князя на площадке и на лестнице уже не было.

— Значит ли это, что я должен что-то зарисовать? — спросил я у пустоты.

Вернувшись к любимому дивану, который служил когда-то предметом, на котором приходит вдохновение, я свалился на него и уткнулся головой в пухлый валик, нагревая холодную кожаную обивку своим, отяжелевшим от вина дыханием, и вскоре, заснул…

Разве я в состоянии рассказать тебе, что видел. Это невозможно передать словами, потому что все воспринималось только чувствами, а у каждого свое восприятие мира и событий в нем. Скажу только, что на душе остался ледяной рубец. После той ночи я стал заметно равнодушнее ко всему живому. Я почувствовал, как огрубел и очерствел, и меня не радовали больше ни солнце, ни детский смех, ни вид щенков и котят, с которыми соседские девочки играли на улице. Не сказать, что это меня умиляло после смерти дочери, но сейчас я окончательно потерял всякий интерес, может быть, мне даже было неприятно.