Исчезновение. Дочь времени. Поющие пески - Джозефина Тэй

так это то, что она была сумасшедшей, как старатель-одиночка. Даже Уолтеру Уитмору я не пожелала бы страшной судьбы оказаться ее мужем.

– За что вы терпеть не можете любимца британской публики?

– Дорогой, я не переношу, как он тоскует. Это было достаточно скверно, когда он тосковал среди чабреца на склонах Эгейских холмов, а пули свистели у него над ухом. Я всегда подозревала, что он делал это, щелкая бичом…

– Марта, вы потрясаете меня.

– Нисколько, дорогой, нисколько. Вы знаете это не хуже меня. Когда в нас – во всех! – стреляли, Уолтер позаботился о том, чтобы иметь возможность спрятаться в славной комнатке в пятидесяти футах под землей. А каждый раз, чуть только опасность миновала, Уолтер вылезал из своего маленького убежища и усаживался на поросший чабрецом склон холма – с микрофоном и бичом, с помощью которого он изображал, как свистят пули.

– Боюсь, вскоре мне придется взять вас на поруки.

– За убийство?

– Нет, за клевету.

– И за это надо брать на поруки? Я думала, что это совершенно джентльменский поступок, за который в худшем случае могут лишь вызвать в суд.

Грант подумал о том, как все же неподражаемо невежество Марты.

– Хотя это могло быть и убийство, – произнесла Марта тем воркующе-задумчивым голосом, который принес ей сценическую известность. – Пожалуй, я бы могла вынести чабрец и пули, но теперь, когда он взялся девяносто девять лет рассуждать о весенних всходах, дятлах и всем таком прочем, он вырастает до размеров общественной угрозы.

– Зачем вы его слушаете?

– Ну, в этом есть что-то отвратительно-притягательное. Человек думает: ладно, это уже предел безобразия, хуже не может быть ничего. А на следующей неделе слушает и видит, что может быть хуже. Так что на следующей неделе уже слушаешь, может ли быть еще хуже. Это ловушка. Настолько мерзко, что невозможно выключить. С нетерпением ждешь очередной порции безобразия, и еще следующей. И когда он объявляет о конце передачи, все еще слушаешь.

– Марта, а это не может быть просто профессиональной ревностью?

– Вы считаете, что этот тип – профессионал? – переспросила Марта, понизив тон на квинту, так что ее голос затрепетал и в нем отразились и накопленный за долгие годы репертуар, и зубрежка местных говоров, и воскресные поезда, и отчаянно скучная аудитория в холодных, темных театральных залах.

– Нет, я считаю, что он просто актер. Актер природный, бессознательный, который превратил себя в притчу во языцех, не прикладывая к этому особых усилий. Я могу понять, что вам это не нравится. А что восхищало в нем Маргерит?

– Это я вам объясню. Его преданность. Маргерит нравилось обрывать крылышки у мух. Уолтер позволял рвать себя на части, уходил, но потом снова возвращался, чтобы повторить все сначала.

– Но как-то раз не вернулся.

– Да.

– Из-за чего произошла последняя ссора, вы не знаете?

– Не думаю, чтобы такая ссора была. Скорее, он просто сказал ей, что с него хватит. По крайней мере, так он объяснил на следствии. Кстати, вы читали некрологи?

– Наверное, в свое время читал. Сейчас не помню.

– Проживи Маргерит еще десять лет, она удостоилась бы только нескольких маленьких заметок на последних страницах. А так ей расточали комплименты бóльшие, чем Дузе[4]: «Пламя гения угасло, и мир стал беднее», «У нее была легкость сорвавшегося листка и грациозность ивы, качающейся на ветру». Такие вот перлы. Удивлялись, что в газетах не было черных рамок. Скорбь практически приняла национальные масштабы.

– Грандиозная разница между всем этим и Лиз Гарроуби.

– Милая, славная Лиз. Если Маргерит Мэрриам была слишком плоха даже для Уолтера Уитмора, Лиз слишком хороша для него. Уж слишком хороша. Я была бы счастлива, если бы этот красивый молодой человек увел ее у него из-под носа.

– Почему-то я не могу представить себе вашего «красивого молодого человека» в роли супруга, а вот Уолтер будет прекрасным мужем.

– Дорогой мой, Уолтер будет делать об этом передачи. Об их детях, о полках, которые он приладил в буфетной, и как развиваются выпуклости маленькой женщины, и какие узоры мороз нарисовал на окнах детской. Ей было бы гораздо безопаснее с… как вы сказали, его зовут?

– Сирл. Лесли Сирл. – Грант рассеянно следил за тем, как приближается бледно-желтая неоновая вывеска Лорана. – Мне почему-то не кажется, что безопасность – это определение, приложимое к Сирлу, – протянул он задумчиво. И с этой минуты забыл думать о Лесли Сирле и не вспоминал о нем, пока в один прекрасный день не получил приказа отправиться в Сэлкотт-Сент-Мэри искать его тело.

Глава вторая

– Дневной свет! – воскликнула Лиз, выходя из подъезда. – Добрый чистый дневной свет! – Она с удовольствием втянула носом вечерний воздух. – Машина на площади за углом. Вы хорошо знаете Лондон, мистер… мистер Сирл?

– Я бывал в Англии частенько, во время отпусков. Но в такое раннее время года – не приходилось.

– Вы вообще не видели Англии, если не видели ее весной.

– Так говорят.

– Вы летели через Ла-Манш? Самолетом?

– Прямо из Парижа – как истый американец. Париж весной тоже великолепен.

– Так говорят. – Лиз повторила и его фразу, и его тон. А потом, будто испугавшись взгляда, который он бросил на нее, добавила: – Вы журналист? Поэтому вы и были знакомы с Куни Уиггином?

– Нет. Я занимаюсь тем же, что делал Куни.

– Фотографии для газет?

– Не для газет. Просто фотография. Бóльшую часть зимы я провожу на Побережье, снимая разных людей.

– На Побережье?

– В Калифорнии. Это помогает поддерживать добрые отношения с управляющим моим банком. А вторую половину года я путешествую и фотографирую то, что мне хочется фотографировать.

– Звучит соблазнительно, – проговорила Лиз, открывая машину и забираясь в нее.

– Весьма неплохая жизнь.

Машина была двухместным «роллс-ройсом», маленьким старомодным «роллсом», каким и полагается быть этим никогда не меняющимся машинам. Что и попыталась объяснить Лиз, когда они выехали с площади и влились в вечерний поток машин.

– Первое, что сделала тетя Лавиния, когда заработала деньги, – купила себе соболий палантин. Она всегда считала, что соболий палантин – обязательный предмет в гардеробе. А второе, чего ей захотелось, – это «роллс». Она купила его, когда вышла следующая книга. Палантин она ни разу не надела, потому что, как она говорит, это сплошное мучение, когда что-то все время болтается у тебя на шее, но «роллс» оказался очень удачной покупкой, и мы до сих пор им пользуемся.

– А что случилось с собольим палантином?

– Тетя обменяла его на пару стульев эпохи королевы Анны и газонокосилку.

Когда они остановились перед отелем, Лиз сказала:

– Здесь не разрешается стоять. Я отъеду на стоянку и подожду вас