Больным и здоровым. В поддержку и утешение - Татьяна Петрова

С Темниковской большой дороги путь на Саровскую пустынь круто, под прямым углом, сворачивает в сторону. На распутье водружено Распятие, и от него в конце длинной просеки, все в том же мачтовом лесу, отвесной стеной оберегающем дорогу, смотрит – высится к далекому небу своей белой колокольней и позлащенными соборными главами благоговейный храм неугасающей молитвы Богу. Это – Саров.

Лениво, еле передвигая больные, усталые ноги, дотащила меня заезженная тройка «вольных» к большому двухэтажному корпусу монастырской гостиницы. Вышел келейник, забрал мои вещи и отвел меня во второй этаж, в довольно просторную и чистую комнату.

Расписался я в книге приезжающих богомольцев, поужинал от монастырской трапезы, попросил побудить себя к обедне и… погрузился в монастырское келейное одиночество.

Полная луна таинственно, спокойно глядит в открытые окна. Стоит теплая, благовонная, тихая июльская ночь. Аромат бесчисленной сосны дремучего бора плывет теплой струей целительного бальзама. Тишина полная, вся исполненная какой-то таинственности и благоговейного безмолвия. Только башенные часы на колокольне торжественно отбивают отлетающие в вечность минуты, да каждые четверть часа куранты играют что-то, дивно гармонирующее, как бы сливающееся в тихом аккорде с ниспавшей на обитель тишиной. Обитель спит…

Не спится мне. Образы прошлого воскресают и витают в лунном свете благоуханной ночи… Кто меня привел сюда? Какая благостная сила, какая любящая, исполненная бесконечной жалости рука из вечно бушевавшей бездны моего житейского моря вынесла мою полуизломанную ладью на берег веры и любви к той истине, которой тщетно добивалось мое сердце в лежащем во зле мире и которая вся заключена в том, что не от мира сего.

Не спится мне… Но не волнение, не жгучая радость пенящегося через край фанатического восторга не дает сомкнуться усталым веждам: что-то необычайно безмятежное, светлое, лучезарное, свевает с них дремоту, вливает в разбитые утомительной дорогой члены целительную струю блаженного успокоения. Весь я точно улыбаюсь, точно расплываюсь в спокойно-радостной улыбке безмятежного счастья. «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, по тому что родился человек в мир. Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас; и в тот день вы не спросите Меня ни о чем. Истинно, истинно говорю вам: о чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам» (Ин. 16, 21–23).

Не родился ли во мне человек?! Не оттуда ли эта дивная радость, истинно та радость, когда Он увидит нас, та радость, которой никто не отнимет у нас!..

8

Раннее солнышко взбудило меня задолго до благовеста. Как я задремал полураздетый, не помню. Поднялся я свежий и бодрый, точно за моей спиной не было брошено почти тысячи верст утомительного пути. Но недуги мои были при мне, даже как будто злее вцепились они в мой крепко скроенный организм, столько лет ратоборствовавший с моими «лихими болестями» и только в последнее время начавший им со зловещей слабостью поддаваться.

Стояло дивное летнее утро, когда я вышел из монастырской гостиницы и пошел к Святым воротам, ведущим в самый монастырь, где сосредоточена вся святыня пустыни и живет вся монастырская братия, рассеянная по кельям больших каменных корпусов. Довольством и богатством хорошо организованного хозяйства, и при том хозяйства крупного, дышит от каждой монастырской постройки: видно – не на день, не на два, а на времена вековечные строилось это братское общежитие.

Теплый и летний соборы изумительны по своему великолепию. Не то – кельи братии: в них не только не видно следов роскоши, даже у самого настоятеля, но даже незаметно склонности к обыденному комфорту, без которого современный изнеженный человек, кажется, уже и существовать не может. Простота и незатейливость келейной обстановки тех, по крайней мере, келий, куда я заходил случайным гостем, граничат с бедностью.

Не мое дело – вникать в дух братии, с которой я даже не имел времени близко ознакомиться. Но лично на меня внешность келейной жизни Сарова произвела впечатление простоты и искренности, неизбежных спутниц истинного благочестия. Неотразимое впечатление сохранилось в моей душе и от обрядного подвига молитвы Саровских пустынников. Такой церковной службы и такого к ней сосредоточенного благоговейного внимания со стороны монашествующих, как в Сарове, я до сих пор еще нигде не видел. Но не судить и не оценивать Саров я приехал, а взять от него с верой и любовью хоть крупицу духовного богатства, которое им расточается рукой неоскудевающею всякому к нему с этой целью притекающему.

9

Я знал уже по жизнеописанию отца Серафима, где покоятся его останки, и прямо из Святых ворот туда и направился. У юго-восточного угла летнего собора стоит сквозная стеклянная часовня с позолоченным небольшим куполом. Дверь в нее, тоже стеклянная, постоянно открыта. У массивного саркофага над батюшкиной могилкой служат почти непрестанные панихиды. На стенах часовни, обращенных к стенам собора, – изображение батюшки, его видение Царицы Небесной с двенадцатью девами, Иоанном Крестителем и Иоанном Богословом. Тут же в часовне под чугунною плитой покоится прах иеросхимонаха, молчальника Марка. Молящиеся поминают за панихидой своих умерших, совершают поклонения перед могилкой, как перед св. мощами, и вслед идут служить молебны в батюшкиной келье, где он предал дух свой Богу, Которого так любил и Которому так послужил во все течение своей подвижнической жизни.

Келья батюшки – вся с узелок: еле можно повернуться. В небольшой витрине сохраняется то немногое, что после него досталось Сарову: два клочка волос, сбитых как войлок, обломанные его ногти, его мантия, четки, полуобгоревшее Евангелие в кожаном переплете… вот и все, кажется.

Вся главная святыня вещественных о нем воспоминаний перешла частью в рожденный его духом Дивеевский женский монастырь, частью к его мирскому послушнику, ныне покойному, помещику Николаю Александровичу Мотовилову, от которого она в свою очередь досталась тому же Дивееву. Саров и в данном случае оправдал слова Спасителя: «Никакой пророк не принимается в своем отечестве».

После кончины батюшки все его немногочисленные вещи поступили было в общую «рухальную» (склад), откуда их выручил Мотовилов, получивший от Сарова в дар и «пустыньку» батюшки, которую батюшка выстроил собственноручно и в которой он спасался в затворе. Другая его «пустынька» была отдана Дивеевским «сиротам», как их называл батюшка, монахиням Дивеевской обители. В настоящее время обе пустыньки в Дивееве.

Теперь, когда Бог и время указали Сарову, кем был для Православной России дивный старец, современная нам Саровская пустынь стала все делать, чтобы почтить своего подвижника: над его монастырскою кельей строится великолепный храм, его источник, целительная сила которого известна далеко за пределами Тамбовской губернии, украшен часовней, могилу его, оставшиеся после него реликвии любовно оберегают – словом, отцу Серафиму и первый почет, и первое место во всем монастырском обиходе. Но не то было при его жизни. Пути Божии неисповедимы!

10

Литургия в летнем соборе поразила меня необычайной величественностью монастырской службы, особым напевом молитвенных песнопений, никогда еще мною не слыханных. Повеяло на меня от них такою седою древностью, что невольно вспомнилась и далекая Византия, и ее монахи, впервые внесшие свет Христова учения в родимую землю. Я не принадлежу к знатокам древнеправославного церковного пения, но мне показалось, что такой напев должны были слышать и св. Владимир, и первые подвижники Киево-Печерской Лавры.

Поначалу, пока прислушиваешься, слух, привыкший к италианизированному пению в городских церквах, даже как будто оскорбляется непривычною суровою монотонностью гармонии, странностью ритма. Но это только сначала, а затем так проникаешь этим истинно монашеским пением, что слова молитвы и напев соединяются в стройное гармоническое целое, не разбивая, а, напротив, сосредоточивая молитвенное внимание на самом духе слов молитвы.

От Литургии, вместо трапезы в гостинице, я пошел в келью отца Серафима. Народу в келье не было ни души, кроме старика-монаха, необыкновенно кроткого и благодушного. Я застал его за исполнением своего послушания – время было обеденное, посетителей не ожидалось, и старичок оправлял лампадки и свечи, во множестве теплящиеся в последнем земном жилище батюшки.

– Можно мне будет здесь помолиться одному?

– Помолись, родимый, помолись – Бог благословит!

Разрешил мне доброжелательный старичок, вышел из кельи и даже дверь за собой притворил… Какая благодатная душевная чуткость!.. Я помолился, как умел, помолился, как может молиться душа человека, издалека стремившегося в вожделенный дом молитвы…