Стальной брат - Гордон Диксон

Если он проживет так долго.

Страх, который был немного отодвинут его беседой с офицером разведки, вернулся.

Если он проживет так долго. Он стоял, терзаемый озабоченностью.

В глубине его сознания с четкостью воспоминаний пришли чужие слова из банка памяти. Кататония - случаи замещения памяти. Доминирование воспоминаний. Было ли так же и у других, могли ли они лучше переносить страх и ожидание?

И вместе с этой мыслью явилась догадка, свернувшаяся в его сознании, как змея. Что, если оно нахлынет, враждебное нашествие, а Томаса Джордана не будет здесь, чтоб его встретить? Что, если останется оболочка человека, находившегося в кататонии? Что, если они придут, и человек будет здесь, но этот человек называет и знает себя только как...

Вашкевиц!

- Нет! - Крик непроизвольно сорвался с его губ.

Он очнулся с искаженным лицом и руками, наполовину вытянутыми вперед в позе человека, заклинающего призрак. Он потряс головой, чтобы выкинуть из мозга отвратительное предположение, и попятился, тяжело дыша, от контрольной панели.

Не это. Только не это. Он удивился самому себе, слабости, которая заставила его испытать дурноту от ужаса. Победить или проиграть; жить или умереть. Но как Джордан, а не кто-то другой.

Дрожащими пальцами он зажег сигарету. Итак все прошло, и он в порядке. Он вовремя догадался. Он был предупрежден. Незаметно для него - все это время - семена главенства чужих воспоминаний, должно быть, ждала внутри. Но теперь он знал, что они были тут, он знал, какие меры принять. Опасность лежала в памяти Вашкевица.

Он должен отключить свое сознание от нее. Будет сражаться на посту без преимущества их опыта. Первый часовой на границе действовал без помощи банка памяти, значит, и он сможет.

Так.

Он принял решение. Включил просмотровый экран и встал перед ним, очень напряженный и точный, в центре Поста, глядя на точки, которые были его сорока пятью механическими собаками, разбросанными на страже на протяжении миллиона километров в космосе, на управление, которое позволяло бы ему бросать их жесткие, страшные механические тела в битву с врагом, смотрел и ждал, ждал мужества, которое приходит при встрече с трудностями лицом к лицу, ждал, чтобы оно поднялось в нем и овладело им, положив конец всем страхам и сомнениям.

И таким образом он ждал долго, но мужество не пришло.

Быстро уходили недели; так и должно быть. Ему говорили, чего ждать, во время учебы, и неминуемо, что эти первые месяцы должны быть напряженными, чтобы часть его сознания все время была начеку и ожидала колокола тревоги, который бы означал, что "собачки" дают сигнал о появлении врага. И неминуемо, что он неожиданно будет замирать посреди обеда, с вилкой, не донесенной до рта, ежесекундно ожидая вызова, что он будет неожиданно просыпаться в полночь и лежать неподвижно и напряженно, глаза устремлены в темный потолок, и прислушиваться. Позднее, как говорили ему во время учебы, когда вы освоитесь на Посту, это постоянное напряжение ослабится, и вы станете спокойнее, и только один тихий уголок вашего сознания будет незаметно все время в тревоге. Это придет со временем, убеждали его.

И вот он ждал, ждал, когда в его душе высвободится свернутая пружина, когда он почувствует, что Пост станет уютным и дружелюбным к нему. Когда он впервые был оставлен в одиночестве, он сказал себе, что, конечно, в его случае ожидание будет вопросом дней; потом, когда дни прошли, а он все еще был с состоянии спускового крючка, он дал себе мысленно пару недель, потом месяц.

Но теперь без всякого расслабления прошел месяц и даже больше. Напряжение стало сказываться в нервозности его рук, появились темные круги под глазами. Он обнаружил, что не может спокойно сидеть, чтобы почитать или послушать музыку, которая имелась в библиотеке. Он без устали ходил, бесконечно проверял и перепроверял пустое пространство космоса, которое открывали ему обзоры "собачек".

И воспоминания о том, как Вашкевиц лежал в погребальной ракете, не выходили у него из головы. И это было не так, как положено.

Он мог отказаться от воспоминаний Вашкевица, которых никогда не испытывал сам, и сделал это. Но его личные воспоминания, проникшие в сознание, когда он ничего не подозревал, было нелегко контролировать. Все, что можно было сделать, чтобы успокоить призрак, он сделал. Он старательно прочесывал Пост в поисках малейшего ремонта и поиска удобств, которые делает в своем доме одинокий человек и переставляет их даже тогда, когда перестановка означала потерю личного комфорта. Он надежно замкнул свое сознание перед кладовой банка памяти, стараясь держаться изолировано от воспоминаний других, пока близкое знакомство не приведет его к той точке, когда он инстинктивно не почувствует, что Пост е г о, а не их. А так как мысли Вашкевица приходили, несмотря на все предосторожности, он сурово вытеснял их, говоря себе, что его предшественник не стоит того, чтобы считаться с ним.

Но оставался другой призрак, неосязаемый и неуязвимый, как если бы он был заключен в металл каждой стены, пола и потолка Поста. Он возникал, чтобы преследовать его воспоминания о разговорах в тренировочной школе и зловещих словах офицера разведки. В такие минуты, когда призрак настигал его, он стоял в параличе, уставившись в гипнотическом очаровании на экраны с их молчаливыми механическими стражами либо на холодную сталь банка памяти, припадающего к полу, как высиживающий яйцо монстр, он боялся быть поглощенным его мыслями, пока неожиданно - дергающий рывок воли, и он вырывался из-под власти гипноза и яростно кидался в обязанности часового, проверяя и перепроверяя аппаратуру и пространство, которое она наблюдала, делая все, что возможно, чтобы утопить свои дикие эмоции в необходимости внимания к рутине.

И в итоге он обнаружил, что почти желает, чтоб начался набег, для испытания, которое проверит его и так или иначе успокоит призрак раз и навсегда.

Набег пришел, так как он знал, что придет, во время одного из редких моментов, когда он забывал о нависшей угрозе. Он пробудился на своей койке в начале произвольного десятичасового дня и лежал тут лениво и удобно; его мысли были неясными и бесформенными, как тени в глубине ленивого водоворота, которые медленно поворачиваются и не имеют определенного места.

Потом - тревога!

Оглушительный звон сверху ворвался в его жизнь, срывая его с кровати. Металлический лязг изливался в воздух, исходя из громкоговорителей в каждом помещении по всему Посту, скрежеща в неотложности, грозя бедой. Он ревел, вибрировал, грохотал, пока сами стены не стали отбрасывать этот лязг, который, кажется, в точности повторялся, так что стены приобрели собственный голос, помещение зазвенело, а потом и весь Пост загремел, как огромный колокол, зовущий его на битву.