Полное собрание сочинений. Том 29. Произведения 1891–1894 гг. Мать - Лев Толстой

Вчера, уезжая, он пожал мне руку. Мы были на площадке лестницы. Не знаю, отчего, я почувствовала, что покраснела. Он взглянул на меня и так же, еще больше покраснел и так растерялся, что повернулся, побежал вниз, уронил шляпу, поднял ее и остановился на крыльце. – Я вошла наверх, смотрела в окно. Лошадей ему подали, но он не садился. Я заглянула на крыльцо, он стоял и не садился, заправляя рукой свою бороду в рот и кусая ее. Я боялась, чтобы он не оглянулся, и отстранилась от окна; но в эту самую минуту я услыхала его шаги по лестнице наверх. Он быстро, смело бежал. Как я узнала, я не знаю, но я подошла к двери и остановилась, ожидая. Сердце не билось, стояло и радостно и мучительно давило мне грудь.

Почем я знала, но я знала. Ведь могло же случиться, что он, вбежав, сказал бы: «Виноват, я забыл папиросы» или что-нибудь подобное. Ведь могло же это случиться. Что бы со мной было, если бы это случилось. Но нет, этого не могло случиться. Случилось то, что должно было быть. Лицо его было и восторженно, и робко, и решительно, и радостно. Глаза блестели, щека дрожала. Он был в пальто и держал шляпу в руке. Никого не было тут, все были на террасе.

– Варвара Николаевна, – сказал он, останавливаясь на последней ступеньке. – Лучше уж заодно, сразу, чем мучаться, может быть, и вас тревожить…

Как мне было тяжело, мучительно, радостно. Эти милые глаза, этот славный лоб, эти дрожащие, так привыкшие улыбаться губы. И эта робость во всей энергической, сильной фигуре. Я почувствовала, что мне подступают рыдания к горлу. Он увидал, вероятно, выражение моего лица.

– Варвара Николаевна, ведь вы знаете, что я хочу сказать вам, сами. Да?

– Не знаю, – начала было я. – Нет, знаю.

– Да? – сказал он. – Вы знаете, о чем я хочу и не смею просить вас… – Он замялся и потом вдруг как будто рассердился на себя. – Да ну, что будет, то будет. Можете вы полюбить меня, как я вас люблю, быть женой? Нет? Да?

Я не могла говорить, радость захватила мне горло. Я протянула руку. Он взял ее и поцеловал.

– Неужели да? Точно? Да? Ведь вы знали, я давно мучаюсь. Так я не уеду.

– Нет, нет.

И я сказала, что люблю его, и мы поцеловались, и мне странно, и скорей неприятен, чем приятен, был этот поцелуй куда-то попавших губ. И он пошел, отослал лошадей, а я побежала к мама. Она пошла к папа, и он вышел. Всё кончилось, и мы жених с невестой, и он уехал во втором часу ночи и завтра приедет, и свадьба будет через месяц. Он хотел через неделю, но мама настояла.

–

Папа был в первую минуту как будто недоволен. Не то что недоволен, но грустен, ненатурален – я знаю его. Точно он не нравится ему. Этого я не могу понять. Не мне одной, не потому, что я его невеста, [он нравится], но такой ясности, благородства, главное, правдивости и чистоты, которые написаны на всем его существе, нельзя найти большей. Видно, что что̀ на душе у него, то и на языке. Ему нечего скрывать. И скрывает он только свои высокие черты. Про свое севастопольское похождение он не хочет, не любит говорить, про Мишу тоже, он покраснел, когда я заговорила.

Благодарю тебя, господи! Ничего, ничего не хочу больше.

–

Лотухин уехал в Москву готовиться к свадьбе. Он остановился у Шевалье и тут же столкнулся на лестнице с Сущевым.

– А, Граша! Правда, что ты женишься?

– Правда.

– Ну, поздравляю. – Я их знаю. Милая семья. И твою невесту знаю. Красавица… Так обедаем вместе.

И они обедали, выпили одну, а потом и другую бутылку.

– Ну, поедем. Пройдешься, а то что же делать?

И они поехали в Эрмитаж, тогда только что открывшийся.

Только что они подошли к театру – Анночка. Анночка не знала, да если бы и знала, что он женится, не изменила бы своего поведения и еще радостнее улыбнулась бы своими ямочками.

– Да, ну, скучный какой, пойдем.

И она взяла его под руку.

– Смотри, – сказал сзади Сущев.

– Сейчас, сейчас.

Лотухин прошел с ней до театра и сдал ее Василию, которого встретил тут же.

«Нет, нехорошо. Еду домой. И зачем я приехал».

Несмотря на задерживанье, он уехал один домой. Дома в номере он выпил стакана два зельтерской воды и сел за стол сводить свои счеты. Утром он ездил по делам, занимать деньги. Брат не дал ему. И он занял у ростовщика. Он сидел, делая расчеты. И с неприятным чувством вспоминал Анночку и то, что надо было отказаться от нее. И гордился тем, что он отказался. Он вынул портрет Вари: полная, стройная, румяная, сильная русская красавица. Полюбовавшись и поставив перед собой, он продолжал работу счетов.

Вдруг в коридоре он услышал голос Анночки и Сущева. Он вел ее прямо к его двери.

– Граша! Что же это ты сделал?

И она вошла к нему…

На другое утро Лотухин пришел пить чай к Сущеву и упрекал его.

– Ты понимаешь, что это могло бы страшно огорчить ее.

– Ну, еще бы. Будь спокоен. Я нем, как рыба.

–

7 мая. Граша вернулся из Москвы. Всё та же светлая, детская душа, я вижу, что его мучает то, что он не богат для меня, только для меня. Вечером зашел разговор о детях, о наших будущих детях. Я не могу верить, чтоб у меня были дети, а хоть дитя. Не может быть. Я умерла бы от счастья. Да если бы они были, как бы я успела любить их и его. Это нельзя вместе. Ну, да что будет, то будет.

–

Через месяц была свадьба. К осени Евграф Матвеич получил место в министерстве, и они переехали в Петербург. – В сентябре она узнала, что она беременна, и в марте Варвара Николаевна родила первого сына.

Первые роды, как и большей частью бывает, были неожиданные, бестолковые, именно потому, что всё все хотели предвидеть, и всё вышло совсем навыворот.

Комментарии Н. К. Гудзия

«МАТЬ»

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

Толстой работал над незаконченной повестью «Мать» в апреле – мае 1891 г.

Замысел ее возник еще в 1890 г. 8 апреля 1890 г. в Дневнике Толстого отмечено: «Воспитанье детей, т. е. губленье их, эгоизм родителей и лицемерие. Повесть вроде Ивана Ильича».1

Вновь Толстой обратился к этому замыслу в марте 1891 г. 25 марта в Дневнике записано: «Ходил гулять и очень, как редко, живо представил воспитание – художественное. Лопухину. Мать. Вопрос матери. Записки матери».2 Через два дня, 27 марта, Толстой заносит в Дневник: «Утром, гуляя, думал о записках матери. Всё яснеет. Не знаю, что будет».3 Наконец 9 апреля Толстой отмечает в Дневнике: «Вчера начал писать Записки матери. Написал много, но годится только для того, чтобы убедиться, что так не нужно писать. Слишком бедно; надо писать от себя».4 Очевидно, 8 апреля Толстой написал отрывок от слов: «Нынче, 1857. 3 мая» и кончая словами: «Но мама настояла» (стр. 256—258). В начале этого отрывка он поставил заглавие «Записки матери». Но, неудовлетворенный формой рассказа (дневник героини), он зачеркивает следующую дневниковую запись матери, заглавие «Записки матери» и тут же, в рукописи, повторив почти буквально то, что записал в Дневнике («Не годится, надо писать от себя»), заново начинает писать рассказ, с новым заглавием – «Мать». За эту работу Толстой принялся на следующий день, 9 апреля, как видно из его дневниковой записи от 18 апреля (между 9 и 18 апреля в Дневнике перерыв): «Записки матери писал другой раз на другой день, но с тех пор оставил. Очень занят своей статьей».5 Написав текст от слов: «Это было в 57 году» и кончая: «И они вышли» (стр. 255—256), Толстой, видимо, решил построить рассказ приемом авторского изложения, перемежающегося дневниковыми записями героини, которые освещают фигуру жениха в восприятии невесты, прямо контрастном тому освещению его, какое дается автором. После слов: «И они вышли» Толстой сделал пометку «назад», очевидно, возвращающую к ранее написанному тексту – к дневнику героини от 3 мая 1857 г. Вслед за тем он написал продолжение этого дневника, от слов: «Папа был в первую минуту как будто недоволен», а далее – изложение от лица автора, прерываемое еще одной дневниковой записью героини (см. «Описание рукописей», № 1).

Прерванная работа над повестью возобновилась в мае. Как видно из дневниковой записи от 22 мая, Толстой в то время диктовал дочери Татьяне Львовне «начало Записок» – «Вступление к истории матери». Во «Вступлении» повествование ведется от имени рассказчика, сообщающего о том, что мать оставила после себя десять тетрадей, в которых рассказана вся ее жизнь. Как видно из последнего абзаца «Вступления», дальнейшее изложение должно было вестись в форме записок матери, дополняясь, по мере необходимости, «для ясности рассказа», воспоминаниями рассказчика. Таким образом, Толстой вновь решил вернуться к форме изложения, уже однажды им отвергнутой: «не от себя» исключительно, а преимущественно от лица героини. Но и на этот раз такая форма его не удовлетворила, и 22 мая он отмечает в Дневнике: «Надо писать от себя. А то стеснительно».6 В дальнейшем Толстой не возвращался к работе над повестью, хотя мысль о ее продолжении не оставляла его. В дневниковой записи от 12 марта 1895 г. в числе начатых и намеченных к окончанию сюжетов отмечены «Записки матери»,7 а в записи от 13 декабря 1897 г. среди сюжетов, «которые стоит и можно обработать, как должно», значится «Мать».8 В списке сюжетов, относящемся к 1903 г., также упоминается «Мать»9.