Танец души:Стихотворения и поэмы. - Владимир Щировский

ЛАДОНЬ НА ГЛАЗАХ

Нам и пуль роковые свинцы,Нам и в светлых снегах бубенцы,Нам и нежность, и книги, и водка.Но смешна и обидна давноПотаскухи кривая походкаИ невкусно простое вино.

Я впадаю в тебя, гадкий день,Я впадаю в твою дребедень,Как впадает в маразм старикашка.И, вкушая свой утренний чайИз цветистой фаянсовой чашки,Сам себе говорю — «не скучай».

Скоро вечер придет посидетьВ мою темную, хладную клетьПод имперскую, старую крышу…И, сжимая перстами перо,Я азийскую флейту услышуИли модный тромбон «Фигаро».

А кругом и обида, и стыд,Злится прачка и примус шумит,И штаны замаравшего сынаУчит отчего гнева лоза.Но подружка моя МнемозинаМне ладонью закроет глаза.

Можно выстроить карточный дом,Можно черствым и злостным стихомСовременников переупрямить;Можно просто ценить вечераИ свою олимпийскую память,Предводящую бегом пера…

Но к чему многомерность планет,И театр, и завод, и совет,И отхожее место, и койка —Если крепче аттических броньЭта женская — верно и стойко —На глазах моих медлит ладонь?

ноябрь 1929, Петербург

МОИМ ГОСТЯМ

Да, да, это я, тот самый, который…Приходы знакомых, труды и снега;Вот утро: опущены скромные шторы.Вот полдень: над чаем, согбен, я сижу…Но ночью, забыв свое имя и адрес,Я, детством объятый, сижу и строчу;Я вижу лица Боттичеллиев абрис,Я слушаю звук серафических слов…И через неделю, в свободное время,Различные люди приходят ко мне.Я громко читаю стихи перед всеми,А Муза за печкой – подобна сверчку.Послушав стихи, одеваются люди,Свои досвидания мне говорят,А я – католичеству старых прелюдийНад милыми клавишами предаюсьИ двигаю четки хвалительных нот,А Муза за печкой поет и поет…Но где-то взвиваются в воздух подтяжкиРазумных отцов над безумством детей;Роман неудачника и замарашкиПриходит к концу в вожделенных кустах;Летят телеграммы, тучнеют колосья,С пурпурной тряпицей танцует дурак;И медленно зреет не Божья, не песья,А наша людская тоска и любовь.Давно ли, недавно ли в Греции белойПифийская молвь населяла умы?Давно ль корибант пред своею Кибелой,Во жречество жертв погружен, ликовал?О, ты, одинаковость слова и позы,Всё те же в мечтах Золотые Века,Всё те же, даримые женщинам, розы,Всё те же солдаты, ведомые в бой…И вы, о, мои утонченные гости!Ушед, не стесняйтесь меня обругать:Как быть вам с избытком младенческой злости,Такой же невинной, как глупость и грусть?Так было, так будет, и так веселее.А мне уж оставьте, на бедность мою,Девичий цветочек, речную лилею,Сквозь нынешний день прорастающую.Я многое видел и вижу всё множе,Но лучшая радость – играя с детьми,Презреть перезрелые отчие рожи,Блеснуть на арене классических детств.Ах, память о детстве, о желтом крокете,О, Киев, о, Рим, о улыбки кузин…Я знаю, сограждане, что вот за этиПустые игрушки и смерть я приму.И знаю, что жизнь я свою, человечью,Ликуя в игре, пробегу со всех ног –Но Муза должна копошиться за печью,Но должен записывать горькую речь я,И лавровый должен мне сниться венок.

ноябрь 1929, Петербург

СОНЕТ

А.П.Ш.

Квартира снов, где сумерки так тонки,Где царствуют в душистой тишинеШкафы, портреты, шляпные картонки…О, вещи, надоевшие зане.

Да, жизнь звучала бурно, горько, звонко,Но смерть близка и ныне нужно мнеВскормить собаку, воспитать ребенкаИль быть убитым на чужой войне.

Дабы простой, печальной силой плотиЯ послужил чужому бытию,Дабы земля, в загадочном полете

Весну и волю малую мою,Кружась в мирах безумно и устало,В короткий миг любовно исчерпала.

1929, Петербург

«Убийства, обыски, кочевья…»

Возник поэт. Идет он и поет.

Е. Баратынский

Убийства, обыски, кочевья,Какой-то труп, какой-то ров,Заиндевевшие деревьяКаких-то городских садов,Дымок последней папиросы…Воспоминания измен…Светланы пепельные косы,Цыганские глаза Кармен…Неистовая свистопляскаХолодных инфернальных лет,Невнятная девичья ласка…Всё кончено. Возник поэт.Вот я бреду прохожих мимо,А сзади молвлено: чудак…И это так непоправимо,Нелепо так, внезапно так.Постыдное второрожденье:Был человек – а стал поэт.Отныне незаконной теньюСпешу я сам себе вослед.Но бьется сердце, пухнут ноги…Стремясь к далекому огню,Я как-нибудь споткнусь в дорогеИ – сам себя не догоню.

1929, Петербург

«Нет, мне ничто не надоело!..»

Нет, мне ничто не надоело!Я жить люблю. Но спать — вдвойне.Вчера девическое телоНосил я на руках во сне.И руки помнят вес девичий,Как будто все еще несут…И скучен мне дневной обычай —Шум человеков, звон посуд.Все те же кепи, те же брюки,Беседа, труд, еда, питье…Но сладко вспоминают рукиВесомость нежную ее.И слыша трезвый стук копытныйИ несомненную молву,Я тяжесть девушки небытнойПриподнимаю наяву.А на пустые руки тупоГлядит партийный мой сосед.Безгрешно начиная с супаДемократический обед.

1929, Петербург

ДУАЛИЗМ

Здесь шепелявят мне века:Всё ясно в мире после чая.Телесная и именнаяЖизнь разрешенно глубока.Всем дан очаг для кипятка,Для браги и для каравая,И небо списано с лубка…Как шпага, обнажен смычок.Как поединков, ждем попоек,И каждый отрок, рьян и стоек,Прекраснейшей из судомоекХрустальный ищет башмачок.И сволочь, жирного бульонаПожрав, толстеет у огня.И каждый верит: «Для меня,Хрустальной туфелькой звеня,Вальсировала Сандрильона».Увидь себя и усмехнись:Какая мразь, какая низь!Вот только ремешок на шеюИль в мертвенную зыбь реки…И я, монизму вопреки,Склоняюсь веровать в Психею.Так, вскрывши двойственность свою,Я сам себя опережаю:Вот плоть обдумала статью;Вот плоть, куря, спешит к трамваю;Вот тело делает доклад;Вот тело спорит с оппонентом…И – тело ли стремится в садК младенческим девичьим лентам?А я какой-то номер два,Осуществившийся едва,Всё это вижу хладнокровноИ даже умиляюсь, словноИмею высшие права,Чем эти руки, головаИ взор, сверкающий неровно.Там, косность виденья дробя,Свежо, спокойно и умелоЖиву я впереди себя,На поводке таская тело.Несчастное, скрипит оно,Желает пищи и работы.К девицам постучав в окно,Несет учтивость и вино,Играет гнусные фокстроты…А между тем – мне всё равно.

Ведь знамо мне, что вовсе нетВсех этих злых, бесстыжих, рыжих,Партийцев, маникюрш, газет,А есть ребяческий «тот свет»,Где вечно мне – двенадцать лет,Крещенский снег и бег на лыжах…

1929, Петербург

«Вчера я умер, и меня…»

Вчера я умер, и меняСтарухи чинно обмывали,Потом – толпа, и в душном залеБлистали капельки огня.

И было очень тошно мнеВзирать на смертный мой декорум,Внимать безмерно глупым спорамО некой божеской стране.

И становился страшным залОт пенья, ладана и плача…И если б мог, я б вам сказал,Что смерть свершается иначе…

Но мчалось солнце, шла весна,Звенели деньги, пели люди,И отходили от окна,Случайно вспомнив о простуде.

Сквозь запотевшее стеклоВбегал апрель крылатой ланью,А в это время утеклоМое посмертное сознанье.

И друг мой надевал пальто,И день был светел, светел, светел…И как я перешел в ничто –Никто, конечно, не заметил.

1929, Харьков

СЧАСТЬЕ