Сицилия. Сладкий мед, горькие лимоны - Мэтью Форт

Манфред умер в 1977 году, вилла досталась по наследству его племяннику Уильяму Ричардсу и его жене Вэл, которые и встретили меня, когда я приехал к ним на ланч. Уильям был успешным юристом, жизнерадостным, сердечным и щедрым. По его словам, вилла Ингхэм стала их дачей. Она требует огромного внимания, да и местоположение их не очень устраивает, и поначалу они собирались ее продать, но потом передумали: семья слишком любила ее. Сюда приезжают и их дети, и другие родственники. Да, они многое переделали в доме, в том числе уборную и кухню, а емкость для воды, которая стояла на крыше, превратили в плавательный бассейн.

Побродив по комнатам, я так и не смог сказать, изменилось ли в них что-нибудь за прошедшие годы. Вот и мебель осталась прежней, как и книги, портреты и всевозможные безделушки, включая лампу-анаконду. Более того, сам дух дома отдавал былой странной смесью серьезности и фантастичности, викторианского достоинства и языческого гедонизма. Анфилада комнат навевала мысли о какой-то метафизической структуре Борхеса, а сумеречный холод казался еще сумеречнее и холоднее по сравнению с залитым солнцем пространством за окнами, где на аккуратных прямоугольных плантациях росли оливковые и апельсиновые деревья. Я не помнил картин в манере Рекса Уистлера, украшавших гостиную, и, действительно, оказалось, что это работы одного молодого друга четы Ингхэмов, подаренные хозяевам всего несколько лет тому назад. Но даже их поглотила патина дома, и создавалось такое впечатление, будто они висели здесь всегда.

Сад также сохранил свою очаровательную беспорядочность. Тридцать три года тому назад он, как я полагал, приходил в упадок, хотя и не утрачивал при этом присущей ему прелести. То же самое можно было сказать и теперь. Дорожки, усыпанные хрустевшими под ногами сухими листьями, извивались между деревьями и кустарником дивной красоты и заканчивались ступеньками, ведущими вверх, туда, где солнце и тени затеяли уже совсем другую игру. Нагретые светилом растения источали дивные ароматы, и в воздухе парили пряные и острые запахи перца, тимьяна, розмарина, гвоздики и аниса.

На своем месте, в конце тупика, оказались и статуя какой-то античной дриады, полускрытая листьями аканта, и каменный резервуар с водой, в котором плавали лилии, и пустая емкость. Неожиданно шорох в кустах напомнил мне о том, что когда-то здесь жили павлины.

— Павлины все еще здесь, — улыбнулся Уильям. — Осталось всего две птицы, самцы. Несколько лет назад мы привезли двух самок в надежде, что у них будет потомство, но через несколько дней нашли их мертвыми. Похоже, ламы не произвели впечатления на кавалеров.

Я поинтересовался, чем бы обернулась история, если бы в Эдемском саду Адам так же отнесся к Еве.

Ощущение остановившегося времени не покидало меня вплоть до самого ланча. Как и при Манфреде, в доме собрались родственники и друзья, и в саду за стол, защищенный от солнечных лучей, могли спокойно усесться человек двадцать. Нас же было всего девять, и беседа, оживленная, доброжелательная и веселая, не прекращалась ни на минуту. Мы говорили о еде и о телевизионных боссах в такой неуважительной манере, которая явно пришлась бы по вкусу Манфреду. Многое в тот вечер попало нам на языки: и Джордж Борроу, и проблема гастрономических изображений, и пенсионеры из Суррея, ежегодно приезжающие на сбор олив, и идиосинкразия Манфреда, и перемены на вилле Ингхэм. Хоть я уже и не был тем юношей, который сидел за огромным столом тридцать три года назад, однако еще не настолько состарился, чтобы сладкое эхо прошлого ничего не значило для меня.

Нам подали сэндвичи панелле (panelle), испеченные из муки, приготовленной из турецкого гороха и купленной утром на базаре, оливки из сада Ричардса, салями и прошутто (сыровяленую ветчину), салат и хлеб, сыр и фрукты, а на десерт предложили мороженое, приготовленное из апельсинов, растущих в поместье. Ни одно из блюд нельзя было назвать каким-то необычным или необыкновенным, если не считать их вкуса, насыщенных и чистых ароматов.

— Чего еще ты хотел? — подумал я, осушая второй стакан ледяного розового вина, бодрящего и свежего, как тающий лед. — Ничего. Воистину ничего!

Возвращение в прошлое — коварное занятие. Слишком часто оно бывает неприглядным, жалким или не соответствующим теплым воспоминаниям, но в этом случае я не почувствовал никакой разницы между случившимся и настоящим. Мне на миг даже почудилось, будто Манфред присутствует с нами за столом, хотя я и не мог его разглядеть.

На другой день меня разбудил аромат моря — создаваемый резким запахом йода, водорослей, соли, морскими обитателями, окутанный солнечным светом и доносимый ветром. Марсала — порт, с трех сторон омываемый водами. Именно по морю приходили сюда греки, римляне, арабы, испанцы, англичане и американцы, и дух древних цивилизаций сохранился в городе по сей день. По морю уплывало из Марсалы вино, принесшее ей полтора века тому назад мировую славу.

В 1773 году из Ливерпуля сюда, в поисках ингредиентов для мыла, прибыл Джон Вудхаус. Вместо них он обнаружил местный крепкий алкогольный напиток и решил, что именно марсала должна прийтись по вкусу английским аристократам. Началу бизнеса Вудхауса способствовал адмирал Горацио Нельсон, заказавший в 1798 году, после битвы на Ниле, несколько бочек для своих матросов. В течение следующего века на марсале были сделаны колоссальные состояния. Связь с Англией процветала, чему в немалой степени способствовали родственные отношения, возникшие между Вудхаусами с Ингхэмами и Уайтекерами, «королями, живущими вблизи вулкана», как называли семьи, занимавшиеся производством и торговлей марсалы. Сицилийские кланы тоже вступили в игру, и в первую очередь — семья Флориос, которая в результате стала одной из богатейших и влиятельнейших на острове. Все они внесли большой вклад в культурную жизнь Сицилии и в процветание итальянской нации. В Америке, например, в период действия сухого закона марсала продавалась как медицинский тонизирующий напиток.

Слава ее начала клониться к закату, когда владельцы продали свой бизнес большим компаниям; по мере того как сокращались площади виноградников, качество вина ухудшалось и приносилось в жертву цене. Окончательный удар нанесло промышленное производство.

Гарри Морли, неутомимый путешественник и поклонник старины, писал в 1926 году: «Единственное лестное, что можно сказать про марсалу, это то, что она хорошо идет с горгонзолой[2]. В лучшем случае это жалкая замена хереса или мадеры, лишенная какой бы то ни было индивидуальности». Последствия не заставили себя долго ждать: марсалу перестали пить. Люди говорили, что она годится только для готовки, и наливали в свои бокалы шардоне.