Поздний хлеб - Владимир Топорков

После перерыва на полок взбирается дед. Работает он, конечно, без Илюхиного шика, вроде бы неторопливо, но вскоре подавальщицы не успевают утирать пот с лица. Что и говорить, умеет дед работать, хотя в жизни и большая язва.

– Тягущой наш дед Петро, – говорят о нём бабы. – Как резина тянется, да не трескается.

В тот день, когда со мной случилось несчастье, деда дома не было. У него кончились курительные принадлежности – бумага и табак, и он, поднявшись часов в пять, отправился в город на рынок. Всё мог дед перенести, мог полмесяца питаться одной картошкой, присаливая её «супером» (соли в военные годы было в обрез, и в деревне нашли применение суперфосфату, что лежал белым холмом за током), мог до обеда сходить в город, а туда был не ближний свет – в два конца добрых пятьдесят километров; мог целыми днями вышагивать с косой в ольшанике, сбивая осоку корове на зиму, но перенести хоть час без табака он не мог. Об этой слабости знали в деревне все, и поэтому даже в самое напряжённое время Иван Сергеевич махал рукой.

– Макарыч без табака что сорванная трава: повянет-повянет да и совсем высохнет.

Конечно, будить меня в то утро было некому. Я проснулся, когда в окна била утренняя синева и чётко вырисовывались соседские вётлы. Завтракать не стал, хотя чётко понимал, что «приз» за долгий сон мне обеспечен.

И действительно, на конюшне я застал одного Пафнутьевича. Расхаживая по станкам, он вилами сбивал на проход конский навоз. В самом дальнем углу хрумкал соломой Серый Фриц.

– Ну что, Гриша, отличился сегодня? – вручая мне оброть, съехидничал Пафнутьевич. – Так тебе и стоит, не будешь про людей частушки сочинять.

Несмотря на отходчивость старого конюха, наверное, задела за живое вчерашняя частушка, сочинённая мною, о том, что «доски лошади погрызли, а Пафнутьич – ни гугу». Сочинил я её в обед, а вечером, сдавая Хвылю, спел её Пафнутьичу Лёнька, при этом добавив, что критика, как пишет наша районная газета, «не в бровь, а точнее». И то правда, последние дни, когда все лошади и быки были заняты на молотьбе, конюху и кормов привезти не на чем, и, кроме соломы, в яслях ничего не было. Иван Сергеевич, конечно, здорово отругал конюха, но на просьбу оставить в его распоряжении хоть одного быка, сказал:

– Перебьёшься. За день две вязанки сена и на себе принесёшь.

На ток я приехал, когда Федя Мурин прогревал трактор, бегая вокруг него с факелом. Дружки встретили меня хохотом. И даже Витька Грач, восседая на моей любимой Карпетке, кривлялся и показывал мне дулю.

Работа в тот день шла, как старая телега по разбитой дороге: то еле двигается, то совсем станет. Заменивший деда на подаче снопов Гриша Балалайка никак не мог приспособиться, и хоть гремел над током его залихватский мат, ремень слетал чаще, чем хотели даже самые ленивые бабы. Федя Мурин сначала пробовал гоняться за Гришей так же, как за Илюхой, но, поняв, что у Гриши просто не получается, всякий раз, багровея, молча принимался натягивать ремень.

Первым не выдержал Илюха.

– Вот что, – сказал он Гришке, – это тебе не на корабле, флотская твоя душа, на клотике чай пить. Здесь работа серьёзная. Уж лучше я упаду, но больше тебя на полок не пушу. Понял?

– Понял, – буркнул Гришка и отправился к бабам перетаскивать на другое место веялку.

Но хорошей работы не получилось и дальше. В полдень повалил снег, белым покрывалом наваливаясь на молотилку, на людей, снопы, солому. Илюха не успевал протирать лицо полотенцем: снег мешал ему равномерно подавать снопы.

Но, пожалуй, самое тягостное настроение было у меня. Злил Серый Фриц, который еле переставлял ноги, словно у него, как у деда к непогоде, разболелась поясница. От голодухи – ведь я уехал в поле без завтрака – в животе словно на телеге катались. Выручила тётка Варя. В обед, усевшись на кучу свежей соломы, она крикнула:

– Гришка, Гришка, слезай с коня, чем угощу-то!

Упрашивать меня не надо было. Развернув узелок, тётя Варя наделила меня сначала большим солёным огурцом, от которого шёл приятный укропный запах, двумя нечищеными картофелинами, а потом вытащила из-за пазухи краюху хлеба. У меня потекли слюни, задурманило в голове.

Два дня назад Иван Сергеевич приказал выдать молотильщикам, как он сказал, «аванец» – по полпуда смолотой в Синявке ржи. И хотя никакой команды из райкома не было и план хлебозаготовок не выполнили, председатель, на свой страх и риск, рассудил правильно: не дай сейчас людям хлеба – слишком долго на тяжёлой работе не протянут.

«Дождались, сынок, – говорил мне дед, смахивая с ватника мучную пыль, – теперь мы с тобой заживём – кум королю, сват министру. Целый пуд муки на двоих нам с тобой отвалили. Вот схожу в город, дежу отскребу и такой хлебец заквашу – от одного духа до потолка прыгнешь».

– Он силён, твой дед, на обещания, скупердяй чёртов, – сказала мне тётка Варя, – не видит, что внук совсем отощал. Ему только своё на уме – паровоз чтоб на парах стоял. Пока солнце не взойдёт, роса очи выест. Съешь-ка моего хлеба, оно и ждать легче будет.

Ох, права была тётка Варя. Как конфеты, что иногда приносила мне мать из райцентра, получив пенсию за отца, показался хлеб с припечённым капустным листом. Съев краюху, я почувствовал, как тяжёлым медведем наваливалась на меня дремота.

К вечеру разыгралась настоящая метель. В снежной пляске пропадали и молотилка, и стог соломы, выросший за день, и люди. Потянул ветер, и по полю белыми полосами растеклась позёмка. Когда чуть стемнело, работать стало совсем невозможно, да и бессмысленно. Отволгшая хлебная масса не промолачивалась, часть хлеба шла в полову.

Когда мы уезжали с поля, метель завывала диким зверем. Лёнька с места пустил Хвылю галопом и скрылся в темноте. Через минуту ускакали и Витька Грач, и Колька Мирон. Моего же Серого Фрица, казалось, ничто не касалось. Отрешённым брёл он по полю, оставляя глубокие тёмные следы на свежем снегу.

Как я задремал, сказать трудно. Может быть, меня разморила уплетённая за обедом горбушка духовитого, с полынной горечью хлеба, а может быть, Серый Фриц своей размеренностью укачал меня, как младенца в колыбели, но очнулся я уже на снегу, а мой злодей, наверное, на секунду вспомнив свою немецкую молодость, резво сиганул в сторону и скрылся в темноте.

Позор на мою голову страшный! Вернись я сейчас на конюшню один, без лошади – завтра завязывай глаза и убегай из деревни от насмешек сверстников. Но это ещё полбеды. Была причина посерьёзней. Чёрт знает что может с ним случиться, с этим Серым Фрицем! Вдруг на него волки нападут и раздерут на части, тогда что? На секунду я представил, как в нашу избу входит участковый милиционер Кузьмин в своей чёрной шубе, с наганом на поясе и говорит деду Петру:

– Ничего не попишешь, Пётр Макарович. Дружба дружбой, а табачок врозь. Собирайся: родной внучёк тебя до тюрьмы довёл.

Горькие слёзы наполнили мои глаза. Что-то надо было делать. Поминутно вытряхивая из стареньких валенок снег, я сначала поплёлся по следу Серого Фрица, благо, он пока не был занесён. Но вскоре я убедился, что одному мне лошадь не найти. Идти было тяжело, глаза застилала снежная пелена.

Я знал, где-то сзади меня возвращались по нашему следу колхозники с молотьбы. И повернул назад.

Наверное, минут пятнадцать брёл я снежной целиной, конские следы метель сгладила, как утюг складки, наконец услышал впереди голоса. Значит, брёл я всё-таки точно.

Плотной гурьбой, как на богомолье, шли женщины. А впереди – его я узнал в темноте сразу – шагал Илюха Минай.

– Дядя Илья, – заголосил я, – у меня лошадь убежала…

– Ну и что? – не останавливаясь, буркнул он.

– Упал я с лошади. Ведь пропадёт конь-то…

Илюха приостановился, снял шапку, вытер ею снег с лица.

– А мне какая печаль? – загнусавил он. – У тебя убежала, вот ты и ищи. Я по такой круговерти с тобой блудить не намерен. В прошлом году вот так поднялась метель, а Алёшка-тракторист в «Новый свет» надоумился, сгинул ни за понюшку табаку. Только на четвёртые сутки у реки в снегу нашли.

Я заголосил громче. Подошедшие бабы начали уговаривать Илюху.

– Помоги ты парню, Илюша, – просила тётка Варя, – всё равно ведь по деревне до полночи шляешься.

– Вот потому и помогать не буду, – упирался Илюха, – меня, может, в гости ждут…

Никто, конечно, не ждал Илюху в гости. Жил он на краю деревни один, похоронив недавно мать. Но уж таков был противный этот человек – сказал, как отрубил.

– Ну и чёрт с тобой, – выругалась тётя Варя, – не человек ты, а гниль настоящая. Пойдём, Гриша. А вас, подруги, – обратилась она к женщинам, – попрошу зайти к деду Петру, сказать.

Место, где я очутился в снегу, приметил по большой чёрной глыбе, вывороченной осенью трактором. Отсюда нам надо было идти влево, туда уходил след Серого Фрица. Сейчас, конечно, его уже не было видно.