Сводный экипаж - Юрий Павлович Валин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Улочка, дом, так и не ставший своим.
Он спал. Пустая кружка на полу, валялась смятая записка.
Но стоило подойти, веки вздрогнули:
— Ты⁈ Вернулась.
Шепот едва слышен, но какой страх в нем.
Смерть и одиночество — два страха. Слишком много для человека.
— Пустое. Куда же я, пока ты здесь, — Хатидже сняла жакет.
Он смотрел, как появляются из мешка бутылка, лепешки, как перекладываются в миску крошки сыра. Потом Хатидже вынула и принялась обтирать револьвер.
— А я подумал — отчего ты снова стала красивой?
Она малодушно отвернулась от жалобной улыбки на губах мужа.
— Закончим сегодня? Прости, я больше не могу.
— Верно. Я должен был сам попросить. Труслив и неуверен как всегда. И мне страшно.
— Смерть и одиночество — два страха, — вслух повторила она, разливая по кружкам вино. — Один страх я заберу. Мы вместе. Прости меня, милый.
— За что? Я виноват в тысяче вещей, — Он закашлялся.
Она протянул взятый из кармана жакета, слежавшийся кружевной платочек.
— Духи, — Он совладал с остатками легких и слабо тискал платок, испачканный. — Петербург. Счастье. Здоровье.
— Да. Хочешь курить?
— Нет. Вкус притупился как сточенный нож.
Она сама закурила, достав с полки предпоследнюю папиросу.
— Сколько ошибок, — прошептал Он, следя за сизыми разводами дыма у потолка. — Прости меня, пожалуйста.
— Пустое. Мы виноваты лишь в одном. Вернее, я виновата. Мне нужно было оставаться собой. Ну, какая из меня жена?
Он молча плакал — слезы были столь же пусты и пресны как его измученные глаза. Хатидже поднесла к губам мужа кружку с вином.
— Сил нет, — прошептал Он.
Капли вина и крови испачкали бледный рот. Вытирать не имело смысла. Хатидже машинально оторвала кусок лепешки, принялась жевать.
Он закрыл глаза, уснув или зажмурившись.
Жена, поспешно отерев ладонь о юбку, схватила револьвер. Поднесла массивный граненый ствол к виску лежащего, второй рукой попыталась взвести курок. Ужасно туго. Хатидже в отчаянии замычала, напряглась, срывая ноготь…
Выстрел.
Женщина машинально взмахнула ладонью, разгоняя пороховой дым.
Все кончено. Он лежал, навсегда отвернувшись, стена густо забрызгана. Пустое, убирать уже не придется.
Хатидже зачерпнула из миски горсточку сыра, запила вином. Жуя и покачивая гирей револьвера, пошла к двери. Здесь было нечего делать.
Рот был полон сухого сыра, крошек лепешки, кислости вина. За порогом вдова сплюнула — она никогда не любила еду.
Она плевала снова и снова, поднимаясь по тропинке. Ветер рвал юбку и блузку, нужно было взять жакет. Хатидже засмеялась — жакет⁈ Зачем жакет?
С вершины открылся пролив, серо-белый, весь в шторме. Ветер уже не свистел — выл, сбивал тысячью невидимых демонских крыльев. Хатидже едва удержалась, чтобы сходу не шагнуть туда — в поющий простор. Слишком поздно. Ты жирная, старая, трусливая баба.
Она летала, сколько себя помнила. С раннего детства. Сначала над колыбелью и по детской. Стыдно вспомнить — впархивала с горшка и ревела, когда ловили, сажали обратно. Потом взмывала над яблонями сада, над крышами усадьбы… Летать легко — такое случается. Хотя и не часто. Девочка пошла в мать, та в бабушку… Откуда взялся этот дар и проклятье — сказать сложно. Маму свою Хатидже почти не помнила, отец, вполне земной и правильный, мало что мог рассказать о тайне.
Летать легко, трудно не выдавать себя. Люди странно и подозрительно относятся к летающим собратьям. Бескрылая загадка неизменно выводит их из себя.
Шторм, соблазнял, тянул в пропасть, но напрасно. И в безрассудной юности было бы полной глупостью спорить с такими порывами норд-оста. Абсолютно нелетная погода как говорят авиаторы. Для этих мест не редкость.
— Зур-ба-ган! — сказала Хатидже ветру.
Должно быть там тепло, там сплошь восходящие потоки, а главное, нет людей. Завистливый и глупых, пытливых, учено и упрямо все отрицающих, или хихикающих, жаждущих полетать с удивительной дамой в алькове. Фу, гадость какая в последние минуты вспоминается.
Было холодно и пора кончать. Хатидже присела на камень. Справиться с массивным револьвером оказалось непросто — целить в висок он решительно не желал, в сердце тоже неловко приспосабливать. И пальцы замерзали.
— Мерзавец, отправь меня немедля! — потребовала у револьвера самоубийца и уперла оружие рукоятью в камень.
Так было удобнее. Хатидже закрыла глаза и потянула спуск. Представилась теплая страна, где легкие жакеты надевают лишь в театр или на морские прогулки.
Спуск отозвался неслышным щелчком. Осечка⁈ Будь оно проклято!
Наверное, осечки все-таки не было, потому что Хатидже почувствовала, как летит в смерть. Почти так же пел ветер в ушах, но полузабытое ощущение охватило тело, руки инстинктивно раскинулись, ловя опору меж слоев воздуха. Падение немедля замедлилось, перешло в полет, Хатидже ощутила что скользит с креном, выпустила мерзкую тяжесть револьвера и распахнула глаза.
Успела увидеть как оружие булькнуло в воду — далеко внизу простиралось бирюзовое море, левее тянулись береговые скалы, волны неслышно накатывали на полосу песчаного пляжа. Рыжий камень, голубое небо, солнце, почти штиль на волнах. Похоже на Крым, но совершенно не он! Дело даже не в погоде…
Летающие люди чувствуют воздух. Даже когда целую вечность не летали.
Хатидже попыталась набрать высоту — всё получилось, совсем как в юности. Нет, что там говорить, даже легче! Легче!
Она не выдержала и засмеялась. Полету, своей неловкой — фунтов сорок лишнего на животе и бедрах — но легкости. И одиночеству! Насколько хватало взгляда: ни лодки, ни пристани, ни единого человека!
Вот в таком месте и нужно умирать. Или уже не нужно?
Она взмывала ввысь и скользила вниз, удивляясь памяти тела. Конечно, двадцать лет назад тело казалось пушинкой. Теперь — неуклюжая курица. Но летающая. Небо — рядом!
Тело начинало болеть все ощутимее, пора было ощутить твердь. Хатидже выбрала милый песчаный мысик…
Вовсе разучилась — скорость оказалась слишком велика, летунья коснулась песка, едва не вывихнула ногу, сделала несколько широких скачков-шагов — ну курица, курица! и кубарем покатилась по пляжу. Села, хихикая, попыталась отряхнуть от песка волосы. И увидела на сыром песке странные получеловеческие следы.
— Эй, не пугайся, это наши стопы, а мы не особо хищные, — окликнули-успокоили
