Неврозы. Теория и терапия - Виктор Эмиль Франкл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обычный, простой человек – то есть не тот, кто подвергался многолетней идеологической обработке (будь то студент или пациент на кушетке у аналитика), – всегда знает, как найти смысл: наполнять им жизнь, прежде всего совершая поступки или создавая произведения, то есть действуя творчески. Однако это возможно и через переживание (чего-то или кого-то), а переживать кого-то в его абсолютной уникальности и неповторимости – значит любить его. Однако жизнь имеет безусловный смысл, остается значимой – имеет смысл и сохраняет его – при любых условиях и обстоятельствах. Ибо в силу пререфлексивного онтологического самопонимания, из которого можно дистиллировать аксиологию, обыватель знает[35], что тогда, да, именно тогда, когда он сталкивается с фактом, который невозможно изменить, он и проходит проверку на человечность, справляясь с этой ситуацией, – он понимает, на что способен. Что при этом важно, это его позиция и отношение, с помощью которых он отражает неминуемые удары судьбы. Человеку дано и разрешено бороться и извлекать смысл в этой жизни до последнего вздоха.
Эту логотеорию, поначалу интуитивно разработанную в рамках логотерапии как учение о «ценностях творчества, опыта и отношения»[36], с тех пор проверили и подтвердили эмпирически. Таким образом, Браун, Кашиани, Крамбо, Дансар, Дурлак, Кратохвил, Лукас, Лансфорд, Мейсон, Мейер, Мёрфи, Планова, Попельски, Ричмонд, Робертс, Рух, Салли, Смит, Ярнелл и Янг смогли доказать, что обретение смысла и достижение цели не зависят от возраста и уровня образования человека, а также от его пола или религиозности, а если он религиозен, то не зависят от конфессии. Не зависит это и от уровня его интеллекта[37]. Совсем недавно с помощью проведенного им теста Бернард Дансар смог эмпирически легитимизировать введение термина «ценности установки»[38].
Итак, как же выглядит практическое применение логотерапии на практике? Я бы хотел привести пример одной медсестры. Мы познакомились с ней на семинаре, который я вел на факультете психиатрии Стэнфордского университета.
У этой женщины был неоперабельный рак, и она об этом знала. Плача, она вошла в комнату, в которой собрались психиатры Стэнфорда, и сдавленным от слез голосом рассказала о своей жизни, своих одаренных, достигших успеха детях и о том, как тяжело ей расставаться со всем этим. Честно говоря, до этого момента я не видел подходящего момента, чтобы действовать логотерапевтически. А теперь нам нужно было превратить самое негативное, по ее мнению, – тот факт, что ей предстоит расстаться с самым ценным в этой жизни, – в нечто позитивное, понять и истолковать ситуацию как нечто осмысленное. Мне нужно было просто спросить ее, что бы говорила женщина, у которой нет детей (хотя я убежден, что и жизнь женщины, оставшейся бездетной, отнюдь не лишена смысла). Однако я понимал, что такая женщина могла бы прийти в отчаяние, потому что, когда придет время прощаться с миром, ей будет нечего и некого оставить после себя. В этот момент лицо пациентки озарилось: она внезапно осознала, что дело не в том, нужно ли прощаться (ведь рано или поздно это предстоит каждому), на самом деле важно понять, существует ли вообще что-то, с чем нам придется попрощаться, что-то, что мы сможем оставить после себя, что придаст смысл и наполнит нас, когда придет наше время. Мне трудно описать, какое облегчение испытала пациентка, когда разговор в духе Сократа принял коперниканский оборот.
А сейчас я бы хотел сопоставить логотерапевтический стиль с психоаналитическим, представленным в работе Эдит Вайскопф-Джоэльсон (американской последовательницы психоанализа, которая сегодня исповедует логотерапию): «Деморализующий эффект отрицания смысла жизни, особенно глубокого смысла, потенциально присущего страданию, можно проиллюстрировать на примере психотерапии, прописанной фрейдистом женщине с неизлечимым раком». Вайскопф-Джоэльсон приводит слова Эйслера: «Пациентка сравнила наполненную смыслом прошлую жизнь с бессмысленностью нынешнего жизненного этапа; но даже сейчас, когда она больше не могла работать и была вынуждена проводить в постели по многу часов в день, ее жизнь все равно имела смысл, считала она, ведь ее существование было важно для ее детей, и она сама поставила себе такую цель, которую теперь нужно было выполнить. Но вот если бы она попала в больницу, не имея возможности встать с постели и вернуться домой, тогда она бы превратилась в комок бесполезного гниющего мяса, а ее жизнь потеряла бы всякий смысл. Правды ради следует сказать, что она была готова терпеть любую боль, пока в этом был хоть какой-то смысл; но зачем принуждать ее терпеть страдания, если жизнь потеряла смысл? На это я ответил, что, на мой взгляд, она совершает грубую ошибку, поскольку вся ее жизнь и так не имела смысла, и началось это еще до того, как она заболела. Я сказал, что философы давно (и тщетно) пытаются найти смысл жизни, и поэтому вся разница между ее прошлой жизнью и нынешней заключается только в том, что на более ранней стадии она еще верила в смысл жизни, а теперь нет. На самом деле ни один из этих этапов ее жизни не имел смысла. Мои слова вызвали у пациентки недоумение, казалось, она не совсем меня понимает, а потом она и вовсе расплакалась»[39].
Эйслер не только отобрал у пациентки веру, что страдание может иметь смысл, он лишил ее веры в то, что жизнь вообще имеет смысл. Однако давайте спросим, как поведенческий терапевт, а не только психоаналитик, относится к человеческим трагедиям, например к неизбежности собственной смерти или смерти другого человека. Один из наиболее ярких сторонников модификации поведения, в основе которой лежит теория научения, считает: в таких случаях «пациент должен отвечать на телефонные звонки, косить траву на лужайке или мыть посуду, и все эти действия должны получать одобрение или иное положительное подкрепление со стороны терапевта»[40].
А как психотерапия, получающая свои знания о человеке из опытов на крысах, трактует фундаментальный антропологический факт, что, с одной стороны, человек, живущий в обществе изобилия, совершает самоубийство, а с другой – готов страдать при условии, что его страдания имеют смысл? Передо мной лежит письмо молодого психолога, который рассказывает, как пытался подбодрить умирающую мать. «Было горько сознавать, – пишет он, – что мне не удалось применить ничего из того, чему я учился семь долгих лет, чтобы облегчить моей матери тяжесть выпавшей на ее долю судьбы и бесповоротность конца». Ничего, кроме того, чему он научился во время своего последующего логотерапевтического обучения, «от смысла страдания и богатого урожая – к безопасности прошлого». В сложившейся ситуации он был вынужден признать, что эти «отчасти ненаучные, но в то же время мудрые аргументы очень важны на последнем этапе человеческой жизни».
На сегодняшний момент стало ясно, что только психотерапия, которая осмелится выйти за рамки психодинамики и поведенческих исследований, а также войти в измерение специфически человеческих явлений – то есть только регуманизированная психотерапия, – сможет распознать приметы времени и справиться с его трудностями. Иными словами, чтобы диагностировать экзистенциальное расстройство или даже ноогенный невроз, мы должны видеть в человеке существо, которое – в силу его собственной трансцендентности – постоянно находится в поиске смысла. Однако, когда речь идет не о диагнозе, а о терапии (и не ноогенной терапии, а терапии психогенного невроза), чтобы использовать все возможности, мы должны прибегнуть к характерной для людей способности дистанцироваться от себя, а с этим мы сталкиваемся не в последнюю очередь в форме предрасположенности человека к юмору. Таким образом, гуманная, гуманизированная, повторно гуманизированная психотерапия предполагает, что мы рассматриваем самотрансценденцию и берем под контроль самодистанцирование. Но ни то ни другое невозможно, если видеть в человеке животное. Ни одно животное не ищет смысла жизни, и ни одно животное не умеет смеяться. Это не означает, что человек – это только человек, он еще и животное. Измерение человека выше измерения животного, а значит, включает более низкое измерение. Таким образом, обнаружение в человеке специфически человеческих явлений и одновременное выявление в нем субчеловеческих явлений