Сын колодца - Лазарь Кармен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Часть добытого они съедают сами, а остальную сбывают по необыкновенно выгодной цене мелким лавочникам.
Нечего, конечно, говорить, что отважные «мореплаватели» не раз терпели в пути аварии – возвращались в свои Палестины кто с разбитым носом, кто с развороченным ухом, перешибленной ногой и помятым боком. Но зато все были сыты и у всех на головах пузырились картузы, и шапки, и карманы курток от всяких «даров природы».
Ретивый Пимка пригнал даже однажды домой пару индюков и приволок новенький фартук, снятый с извозчичьих пролеток…
Думая о них, Иван совершенно забыл о том, что наказала ему сестра. Но вот он вспомнил, и снова всплыл мучительный вопрос: «Где и у кого призанять денег?»
В нескольких шагах от него Митрий от нечего делать (его не спасала даже вывеска «Сапожник из Мукдена») сидел на подоконнике, свесив на улицу длинные, верблюжьи ноги, и наяривал на своей гармонике, заплатанной в сорока местах желтой оберточной бумагой: «Вихри враждебные…»
Прислушиваясь одним ухом к словам песни, выкрикиваемым во всю глотку Митрием, Иван ломал голову: «Где? Где?…»
Кроме этой голытьбы, у Ивана не было ни одного знакомого. Да и откуда к нему знакомые? Кому охота знаться с бедным и вечно угрюмым каменоломщиком?
В кассу сходить разве?!
Воспоминание о кассе заставило его измениться в лице. Он почернел весь и скрипнул зубами.
Как все каменоломщики, он не мог вспомнить о ней без гнева.
Нечего сказать – «касса». У него вон до сих пор топят печь квитанциями ее, а Пимка мастерит из них броненосцы и волочит их через все лужи по переулку!..
Единственный человек, на котором он остановился, был Петр-трактирщик, отец и благодетель каменоломщиков.
Когда у кого рождался ребенок, умирал кто-нибудь или случалось что-нибудь другое, шли к нему, и он выручал.
В прошлом году, когда у Ивана объявился летучий ревматизм, Петр одолжил ему пять рублей, а когда умерла Нина – одолжил еще столько же. Иван прослезился даже, когда вспомнил про Петра.
– Не друг, а мать родная, – говаривали о нем каменоломщики. – Он душу каменоломщика, как ты припор свой, знает и сочувствует.
Иван пошел бы к нему, да было совестно. Он до сих пор не отдал ему тех десяти рублей, притом дела Петра теперь обстояли также неважно.
Когда-то нет-нет да завернут к нему в трактир франты с Городской улицы, сердцееды в новых картузах с лакированными козырьками, в сногсшибательных ле-лях – рубахах, вышитых гладью и болгарскими крестиками нежными пальцами их дульциней, в красных, как кровь, на животе поясах, поддерживающих новенькие полосатые брюки, и в ботинках с такими «рипача-ми», что их слышно на другой окраине – на Пересыпи, за вторым кругом. Завернут, раздавят по здоровенному шкалу, закусят маринованной скумбрией и разобьют на бильярде пирамиду. А теперь хоть бы один завернул!.. Совсем пустует трактир, и на киях и бильярде завелась паутина…
«К хозяину, что ли, пойти?»
Хозяин! Странно звучало для него это слово!
Хороший хозяин, которого никто в глаза не видел. Да и как увидишь его, когда он ни разу не наведается в степь и не спустится в колодезь?
Тяжчик однажды спьяна проговорился, что хозяин боится спуститься в колодезь.
– Чего?! – поинтересовались каменоломщики.
– Чтобы не забили его!
– Что мы, звери? – обиделись каменоломщики.
Хозяин всегда объяснялся с ними через тяжчика или приказчика. Он напоминал собой далай-ламу тибетского, который живет где-то далеко-далеко, на недосягаемых вершинах, в неведомых краях. О нем знали каменоломщики только понаслышке, что он плотный мужчина с кривыми ногами, сутулый, с широким фиолетовым лицом и желтой бородой, что жена его «ходит в кружевах» и дети круглый год живут за границей и образуются для того, чтобы можно было потом управлять колодцами, хотя для этого образования особенного не полагается.
Еще им было известно, что он живет где-то на Фонтане, на собственной даче, среди массы цветов, в хорошеньком домике с балконом, на котором вся семья его пьет по утрам кофе из тоненьких фарфоровых чашечек.
Два года назад Иван, когда его сильно обидел тяжчик, пошел было к нему с жалобой. Но он потерпел неудачу. У самых ворот дачи на него набросились хозяйские собаки и сильно покусали его. И злился же потом Иван!
– Хотя бы глазком посмотрел, на кого весь век работаешь и жизнью каждую минуту рискуешь…
Иваном овладело отчаяние, точно такое же, когда Тарас сообщил ему о рождении сына. Он забыл недавнюю радость и умиление, и в нем снова вспыхнула злоба против нового, лишнего рта.
Этот новый рот уже заявлял о себе, предъявлял свои требования.
«Господи! – думал, чуть не плача от душившей злобы, Иван. – Сидел человек в припоре, резал спокойно камень. И вдруг бросай пилу, вылезай наверх и ищи денег!»
Он вспомнил сестру и обратил теперь на нее свою злобу.
«И чего ей надо? Чего она гонит? Неужели обязательно нужны новые свивальники?! Разве нельзя нарезать из старой простыни или нижней юбки?!»
Иван посмотрел на степь, где маячили колодцы, и его потянуло туда. Ему хотелось бежать, забраться назад в свою берлогу, а они пусть делают, что хотят, без него.
Как раз против переулка стоял новенький, точно с иголочки, двухэтажный дом. Фасад его весь был синий, а крыша зеленая, с куполом и громоотводом… По бокам громоотвода, развалясь в небрежных позах, сидели две алебастровые голые дамы, из коих одна держала s руках лиру, а другая – чашу, и смеющимися глазами поглядывали на прохожих.
– У, бесстыжие! – говаривали всегда, проходя мимо, слободские жены, отличавшиеся патриархальными нравами, и звонко сплевывали, а мужья их, напротив, гоготали и отпускали всяческие остроты.
Домик этот принадлежал Вавиле Дорофееву, бывшему тяжчику, нажившему капиталы «на браке» и прочих фокусах, на соках каменоломщиков и известному больше под именем «пиявки».
Иван загляделся на этот домик и подумал:
«Вот если бы у этого родился сын, он не тужил бы!..»
– Ты еще здесь?! – услышал вдруг Иван знакомый голос.
Он быстро повернулся и столкнулся с сестрой.
– А я думала, что ты давно ушел, – проговорила она, качая укоризненно головой. – Стыдись! Жена больна… сын… дома ни копейки!..
– Куда же пойти! – забормотал он. – Иду, иду!..
Все дороги ведут в Рим, только дороги каменоломщиков – к Петру.
Иван после долгого колебания пошел к нему, и тот опять не отказал ему, дал пять рублей…
Скромно были отпразднованы крестины новорожденного Александра.
На крестины были приглашены Иваном и Женей два пильщика из «думского» колодца и постоялец Федор.
Крестными были брат Митрий и Аглая Трофимовна Панталонкина – важная старушка в черном старомодном платке, с гладко причесанными волосами, в мантильке из плюша и кружевной наколке. Она с особым шиком и достоинством, когда ей подсунули акт о рождении, расписалась под жирным крестом Митрия: «Дворянка, вдова губернского секретаря».
Как водится, гости раздавили три пузана водки и «четыре пива», закусили керченской селедкой, колбасой и пирогом, изготовленным дворянскими ручками Аглаи Трофимовны, многократно лобызались и желали «всего, всего, дай боже», пропели хором «Вниз да по матушке по Во-о-лге», а после «Ой, за гаем, гаем!» под аккомпанемент Митрия на гармонике.
В заключение Иван из-за пустяков поссорился с Митрием; Митрий утверждал, что «апонцы» и жиды – одно и то же, Иван отрицал.
Слово за слово, Иван обозвал Митрия «рваным сапогом», а тот его «лапацаном».
– Кто «лапацан»?! – вскипел Иван.
Скандал разгорелся, и, если бы не вмешательство Жени, он завершился бы потасовкой.
Со дня крестин прошло два месяца.
Варя давно уже поднялась с постели и занималась своей торговлей. Она с утра уходила на рынок, нагруженная двумя громадными корзинами с зеленью.
Она – на базар, Иван – в каменоломню.
Что касается Санечки, то она поручила его вниманию соседей и бойкого, смешливого племяша Пимки.
Пимка присматривал за ним, а она, как только урвет минуточку, бежит домой.
Она прибежит, вся запыхавшись, вся в поту, бледная, с трепещущим сердцем и онемевшими от корзин руками, наскоро, на курьерских, покормит его, чмокнет раз-другой в лоб или щечку, перепеленает, прольет над ним слезу, промолвит: «И зачем ты в бедноте родился», и опять марш на рынок.
Пимка снова заступает ее место. Сидит на корточках у корыта, где барахтается и визжит, как поросенок, Санька, с нахмуренным челом, на котором отпечатано сознание важности возложенной на него миссии, качает и напевает классическое, слободское «Зетце!» – «Бей!».
Ой-ой-ой!Что со мной?!Боже мой!От ТелинаДо ХарбинаЗетц, зетц, зетц!..
Или напевает излюбленную песнь слободских блатных – воров «Дрейфуса».
На вострове диком,Вдали от людей,Вдали от родного очага!
А Варя тем временем разоряется, орет охрипшим голосом на весь рынок:
