День лисицы. От руки брата его - Норман Льюис

«Я трус, — признается Виланове Молина. — Сегодня я уже один раз заставил себя принять смерть. Меня это сломило. Я опустошен. Сейчас это в тысячу раз труднее».

Совсем другим и по-другому нарисован старый Виланова, случайно сыгравший решающую роль в спасении Молины.

Если в обрисовке Молины прорывается презрение автора к его слабодушию, то в обрисовке образа дона Федерико Вилановы юмор переплетен со сдержанной грустью и в конце начинает превалировать подчеркнутый лиризм.

Поначалу дон Федерико воспринимается только как старый чудак, его главным занятием кажется забота о своем здоровье и поддержании «чести дома», полуразрушенного обиталища старинных традиций, где предки Вилановы прожили три столетия своего медленного упадка. Забавное, чудаковатое постепенно начинает переплетаться с печальным. Типичный идальго XX века, разорившийся и обреченный, дон Федерико воспринимается как человек, объективно потерявший уже все, кроме воспитанной в нем поколениями гордости и собственного достоинства. Независимость и уважение к самому себе характеризуют Виланову и в его взаимоотношениях с местными властями, в том отпоре, который он дает Валсу, «рыцарю черного рынка», скупающему земли в районе Торре-дель-Мар. При всех его чудачествах, Виланова в конце книги выступает перед читателем как человек большого мужества и большой внутренней цельности. Он объективно встает в один ряд с борцами Сопротивления — рыбаками Франсиско и Симоном.

Язык Льюиса в «Дне лисицы» такой же сдержанный и строго отработанный, как и вся манера его письма. Только изредка Льюис позволяет себе образные сравнения, причем все они поразительно свежи и смелы в своей непредвиденности. Именно в силу своей непредвиденности — порой даже парадоксальной — образные находки Льюиса остаются в памяти как яркое зрительное впечатление. Так, море, утром еще спокойное и белесое, словно таит «жар расплавленного металла». Плескаясь в далеких гротах, «тихонько покашливает вода». Говоря о Марте — матери Косты, — Льюис мимоходом набрасывает ее портрет: «Годы стерли черты ее лица тысячью нанесенных на него крест-накрест ударов».

Подтекст, на котором строится роман, автор дает понять различными словесными оборотами. Видя приближающуюся к его дому полицию, Виланова говорит: «Хорошо, что я уже стар, потому что когда-то я был метким стрелком и, конечно, кого-нибудь бы убил, да только не тех, кого надо. Ведь тех, кого надо, пулей не достанешь!» Или в диалоге лейтенанта Кальеса с полковником: «А на него можно положиться?» — вопрошает полковник, когда Кальес ему передает рассказ Гомеса об исчезновении Молины. «Нет, сеньор, — отвечает лейтенант. — Он интеллектуал».

«Днем лисицы» был всего один день, полный самых драматических событий в жизни многих действующих лиц книги.

Но только ли этот день имел в виду Льюис, давая название своему роману об Испании начала 50-х годов? И не хотел ли он, назвав роман «День лисицы», сказать много больше того, о чем непосредственно говорит его повесть, где переплелось столько различных судеб?

Под знаком лисицы жила изображаемая Льюисом франкистская Испания конца 40-х — начала 50-х годов. Писатель рисовал Испанию второго десятилетия диктатуры Франко. Ее жизнь уродлива, ее народ подавлен нищетой, голодом, репрессиями. От нового режима получили выгоду только те, кто показан как бы мимоходом в двух коротких поездках Косты в Барселону, а отчасти и в Торре-дель-Мар, — богачи, такие, как Валс, чиновники-фалангисты, генералы, верхушка духовенства. И конечно, следящие за всеми полицейские ищейки разных оттенков — и такие, как ретивый лейтенант Кальес, и такие, как полковник, мечтающий о «новых методах» подавления и сыска.

Небольшой роман Нормана Льюиса — яркая страница из истории Испании первого десятилетия после окончания гражданской войны. В нем читатель, правда, не найдет изображения массовых народных выступлений, которые уже потрясали страну тех лет, когда писался роман, но, что бы ни было недосказано в его книге, она и сегодня зовет к сопротивлению произволу и бесправию и исполнена огромного сочувствия к людям труда.

Существует представление, что роман «От руки брата его», вышедший в 1967 году, — книга, особым образом выделяющаяся из ряда других произведений Льюиса. Такое представление основывается на том, что она не похожа на те известные антиколониалистские и антиимпериалистические произведения, которые для писателя столь характерны. Но дело обстоит не так просто, как может показаться поначалу: «От руки брата его» — книга, глубоко связанная с существом Льюиса, а что касается антиколониалистских и антиимпериалистических мотивов в ней, то и они налицо, хотя убраны в подтекст. Речь в этом романе идет об Уэльсе и валлийцах, а отношение их к английскому соседу мало отличается от отношения к колонизаторам. Несколькими годами позже после выхода романа Льюиса это уже совершенно прямо было показано Джоном Уэйном в его романе «Зима в горах»[3].

Уже говорилось выше о том, как хорошо знает Льюис Испанию и испанцев. Если он превосходно знает историю этой страны, нравы и характеры ее людей в XX веке, то Уэльс Льюис знает еще лучше и ближе, будучи плоть от плоти этого края.

Каков бы ни был сюжет «От руки брата его», роман этот прежде всего исследование «валлийского характера», книга об Уэльсе и его людях. Норман Льюис пишет о том, чем дышал от рождения. Он обобщает воспоминания, строит образы, основанные на многолетних наблюдениях. В чем-то главном — в своей «атмосфере» — книга его даже автобиографична.

События развертываются вблизи горы Пен-Гоф в районе Западного Уэльса. Гора эта в изображении Льюиса воспринимается как зловещий символ проклятья, наложенного природой и историей на нравы и жизнь края. В выборе художественных средств, красок и их оттенков мастерство писателя никогда еще не было столь тонким и совершенным, как здесь в изображении ландшафта, знакомого ему с детства и в равной мере с детства и любимого, и ненавистного. Ландшафт в романе, в частности описание горы, конечно же, не «фон» и не требует ни пояснения, ни комментария. Читая описание Пен-Гофа в 3-й главе, любой человек ощутит присутствие этой горы как нечто живое, она словно мрачное действующее лицо в той драме, которая разыгрывается в романе Льюиса у ее подножия.

…Из года в год, из столетия в столетие валлийские земледельцы, хотя и обреченные на поражение, дрались за то, чтобы вырвать себе пропитание со склонов мрачной горы. Их гнало к ее вершине непреодолимое стремление к земле, которая их заманивала и как бы заколдовывала.

Постепенно мученики Пен-Гофа превращались в особую породу людей: они привыкали к тяжкому труду к огромному напряжению, они замыкались в себе, поздно заключали браки и мало рожали детей. Даже общаясь друг с другом, они больше разговаривали знаками, чем словами. Люди края в изображении Льюиса — недобрые люди, и живут они как бы под влиянием, как бы в тени Пен-Гофа. Льюис нарисовал валлийцев такими, какими увидел их в первые дни своей жизни. Он ничего не приукрасил и ничего не скрыл. Притом нигде не сгустил краски.

Создавая роман, Льюис говорил, что в его произведении не будет политики. Правда, психология изображаемых людей интересовала его на этот раз особенно живо. И в то же время политики в книге сколько угодно. Если в его «Вулканах над нами» или «Зримой тьме» политика кричит с каждой страницы, здесь она звучит в подтексте, но звучит очень убедительно и красноречиво.

На каждом шагу Льюис показывает, насколько глубока вражда коренных валлийцев по отношению к англичанам, насколько сильно ощущение ими своего зависимого положения от ненавистного соседа. Антагонизм ощутим во взаимоотношениях обывателей, ощутим он и среди полицейских, где англичанин ущемляет валлийца, а валлиец не терпит англичан.

В одном месте Льюис прямо определяет отношение валлийцев к англичанам: Джонс, вызывавший постоянное недовольство у начальников своей манерой поведения с местным населением, в конце концов переводится в небольшой индустриальный центр, населенный преимущественно иммигрантами с Востока. Иммигранты эти, замечает Льюис, легко сживались с валлийцами, «редко проявляющими враждебность к кому-либо, кроме англичан».

В основе своей «От руки брата его» — роман об Уэльсе, однако сюжет его сложен и вписывается в тщательное исследование нравов валлийцев весьма своеобразно. Роман этот содержит как бы два пласта, органически связанных друг с другом в книге Льюиса. Второй пласn его — история двух братьев, один из которых считается психически больным, другой здоровым. История эта приобретает в романе глубоко драматическое и в то же время парадоксальное решение: «здоровый» оказывается больным, а «больной» здоровым.

«До сих пор не знаю, почему я должен был это писать, — рассказывал мне Льюис, когда я, гостя в его доме, на одном дыхании прочитала сигнальный экземпляр его книги, пришедший за два дня до моего вылета на родину. — Причем именно так писать, как я это сделал». В словах моего друга и замечательного художника я не услышала ничего, что могло меня удивить, — меньше всего какую-либо мистику. С первых глав Льюис ощутил потребность отлить в художественные образы кое-что из того, что давно тяготило его память, жило в том или ином виде в его воспоминаниях Иное дело — выбор сюжета: исследование психологии безумия. Здесь, видимо, сыграл роль широко распространившийся в Великобритании 60-х годов интерес ряда писателей к проблеме безумия и получивший теоретическое обоснование в работах психиатра и философа Д. Лэнга.