Мадьярские новеллы - Жигмонд Мориц

— Да и вы, господин Мукич, могли бы в священники пойти, — перебил его Арон Вак, у которого желчь готова была уже разлиться при одной мысли о том, что здесь еще, чего доброго, все к лучшему обернется. У него у самого была дочь на выданье, но ему даже в голову не приходило, что она может учительшей стать. А этот голодранец приходит сюда, похваляется и, того гляди, добьется своего.

— Священником? — услышав слова кума, церковный староста облегченно вздохнул. — Получи он приход, сразу пошел бы.

— У него и сейчас есть своя кафедра, и звонкая какая! Даже говорить с нее не надо, сама напроповедует хлеб насущный.

Кузнец озирался, оглядывая всех дикими глазами, словно бык, на которого наседают собаки. Учитель отрывисто рассмеялся: слава богу, деревня встала на его сторону.

— Ступайте, господин Мукич, убирайтесь восвояси! Нам с вами до сих пор не было дела друг до друга; пусть и впредь не будет.

— О, коли бы не было, коли бы не было! Ведь нам с вами хватило бы места на этом свете... Эх, много мерзавцев развелось на земле! — сказал кузнец, махнув рукой.

— Что такое?! — запальчиво воскликнул учитель.

— Мерзавец! — пробормотал кузнец и отвернулся.

Учитель, который вышел в баре из мужиков, так и вскипел, в нем разыгралась барская спесь.

— Вы, сударь, лучше прикусите язык, не то я вышвырну вас.

— Кого вышвырнете? — глаза старика загорелись за пепельно-серыми ресницами.

— Вас, пьяную свинью!

— Сам ты свинья, сукин сын! Пьяница! — но кузнец тут же овладел собой. — Каждое слово мне глотку жжет, но я назову твое имя, все скажу как надо, по-мадьярски.

Учитель побледнел, задрожал, судорожно засунул руку в карман.

— Выдать дочку за такого человека? Тьфу! Да на тебя и плевка жалко, сопляк!

— Ха-ха! — захохотал вдруг учитель, но лицо у него оставалось неподвижным. — Хочешь людям показать, как надо дочек выдавать замуж. Пусть, мол, с девкой поиграют, а как беда случится, мы поднажмем... Так, что ли? Поганый мужик!

— Это твой отец мужик! — завопил кузнец, ударяя кулаком себя в грудь. — Мой был дворянином!

И он угрожающе двинулся вперед.

Учитель сунул руку в карман и выхватил револьвер. Наставил на старика.

— Ни шагу, а то убью! — крикнул он пронзительно.

— Что, револьвер наставлять на меня?! — взревел старик. Глаза его налились кровью, и очертя голову он ринулся на учителя, прямо на револьвер.

Раздался выстрел.

Пуля вонзилась в стену, а учитель упал навзничь, сраженный ударом кулака.

Он был мертв.

Мужики сидели на лавке, на стульях, на кровати, прямо в шубах и сермягах. Ни один из них не шевельнулся. Пораженные, испуганные, смотрели они на то, что произошло.

С улицы донесся колокольный звон.

Кузнец смотрел вокруг безумными глазами, не понимая, что случилось.

Наконец заговорил церковный староста:

— Да, господин Мукич, слово свое вы сказали, истинно по-мадьярски.

Все поднялись. Арон Вак сказал:

— Бога вы не боитесь, господин Мукич, ведь теперь сгноят вас на соломе, в каталажке сгноят, и поделом! Конца службы церковной не могли дождаться.

Буркнул и третий мужик:

— Да, господин мастер, не так бы это надо. Теперь затаскают нас по судам как свидетелей; чумы на вас нет...

1909.

Стычка

Михай пристально следил за неводом. Белокурые волны Тиссы так и загоняли в него рыбу; сеть разом оживилась, и Михай вытаскивал из нее великолепных жирных сазанов. Такое было изобилье, что мелочь он кидал обратно в воду — пусть подрастает. Попалось в плен и несколько сомов, степенно топыривших свои большие усы. Под конец обнаружилась и стерлядь, красивая, стройная стерлядь с серебряной спинкой.

— Боже милостивый, что за уха выйдет! — воскликнул Михай и подумал о своей женушке, которой был премного доволен (конечно, за месяц жену не распознаешь), и только с одним никак не мог примириться: не любит она рыбы. Как можно не любить рыбу! На Тиссахате есть два священных блюда: пшеничная каша, которую едят во время жатвы, и уха. Оба эти блюда — божья благодать; когда они стоят на столе, так и знай, перед тобой семя земли и дар воды. Но только умей их приготовить! А не умеешь — лучше не берись, иначе это будет святотатство.

Михай сложил рыбу в кошелку, подгреб к берегу, привязал лодку к свае водяной мельницы и крикнул мельнику:

— Дай тебе бог, дядя Гергё! Спасибо за одолжение.

— Хоть толк-то был? — крикнул мельник в окно.

— Да поймал несколько никудышных уклеек, линей и еще всякую мелочь, — закричал Михай в ответ.

Зачем знать рыбачьему старосте, какой большой выдался улов по его милости? Он и без того на всех зубы точит. Но, черт побери, он сам что ли Тиссу сотворил, никто не смей в ней даже головастика выловить!

Михай весело трусил домой с набитой до отказа парусиновой кошелкой, а дома снял со стены деревянное корытце и высыпал в него рыбу.

— Ну, голубка, — сказал он жене, состроившей кислую рожицу. — Свари-ка ушицы! Добрая выйдет уха!

Бабонька отвернулась, покрутила носиком. Выкинуть бы это корытце вместе с мужем! Но молодая еще не больно-то смеет перечить хозяину, не знает еще, какой у него нрав. Тем более Михай не из их деревни, из другой. У них на масленицу свадьбу играли, пришли и соседние парни из Корода, и Михай с ними. Тогда они и познакомились и влюбились друг в друга. А во время копки да жатвы повстречались в поле, играли-играли — и до свадьбы доигрались. Только родители невесты поставили условием, чтобы Михай переселился к ним в деревню. Он был не прочь. Дома у него тесно, семья велика, а здесь им с женой выделили домик, потому что и у тестя с тещей в хате тоже не было места.

Получилось, что Михай переехал к жене вроде как гостем. Не было у него ничего, одежду и ту ему не отдали, оставили для младших братьев. Пришел в чем был да принес с собой новую сермягу. Молодице в первую же неделю пришлось кое-что пошить для мужа, когда она захотела переменить ему исподнее. А свекровь велела ей так передать; пусть, мол, шьет, ей все равно больше делать нечего, а у нее, у свекрови, растут еще четверо парней, и она не может транжирить добро. Хватит и того, что дали за сыном телегу да двух волов и теперь мучаются без них.

Вышла из этого большая обида; но и она улеглась. Молодица недолго ворчала. Увидела, что муж добрый и сговорчивый — должно быть, и дома была над ним крепкая бабья рука. Но все же приходилось пока кое в чем потакать ему, например не мешать ходить на рыбалку, раз уж он так охоч до рыбки.

Пока жена варила обед, Михай нашел себе дело на задах, возле сарайчика. Солнце клонилось к закату; мужик, когда голоден, перекусит что-нибудь и ждет, пока обед будет готов. Только у господ урчит брюхо в определенный час.

Уха не удалась.

Михай хлебал ложкой, макал в уху хлеб, но уха ему не нравилась. С первой ложки пришлась не по душе. То ли соли в ней недоставало, то ли перцу, то ли луку, но чего-то не хватало. Да и пригорела малость. Черт бы побрал все эти железные кастрюли! Небось, в глиняных горшках у матери ничего не пригорает, а жене обязательно железную посуду подавай.

Словом, уха не понравилась. Михай после первой ложки почуял, что сегодня беды не миновать, и большой беды; как тут удержаться и не попрекнуть, коли жена понапрасну извела столько чудесной рыбы. Это ведь грех!

Но раз уж ссоры все равно не миновать, так он хоть, по крайней мере, налопается всласть. Однако после каждой ложки он отпускал какое-нибудь язвительное словцо.

— Не вкусно, Жужи! Чего-то не хватает! Лук поджаривала и жиру, верно, пожалела. Да и соли мало.

— Всего вдоволь положила.

— Черта с два! Ничего не положила. Мякина — и та, верно, вкуснее. Эх, состряпала бы моя мать уху из этой рыбы! Вот была бы уха!

Когда парень хвалил свою мать, молодицу в дрожь бросало. В глазах сына мать все лучше всех умела делать, жене далеко до нее.

— Уж состряпала бы мать уху из этой рыбы! — повторил Михай, отправляя в рот добрый кусок стерляди.

Молодушка разозлилась, раскудахталась, как курица.

— Ну и нес бы домой! Неси домой! Чего ж ты не отнес матери?

— Очень жалею, что не отнес, — сказал Михай, вытаскивая из наперченной красной жижицы еще один кусок стерляди.

— Ты не попрекай меня своей мамашей! Ступай домой! Я за тобой не побегу! Никогда не бегала. Леший тебя возьми!

Михай замолк. Дошли до скользкого места. Жена тоже замолчала, испугавшись, что скажет еще что-нибудь лишнее, и только буркнула:

— Не хуже твоей мамаши стряпать умею.

Михай поковырялся в кастрюльке, как сытый поросенок в ведре с помоями.

— Оно и видно!.. Испортить такую рыбу! Много ты умеешь! Доказала. Это тебя, наверно, твоя мать так научила! По правде сказать, она в этом деле тоже ничего не смыслит.

— Ты мою мать не тронь!

— Да что там мать! Даже бабка твоя не умела варить уху. И бабушка, и прабабушка, и прабабушкина бабушка, и то не умела! — продолжал привязываться Михай.