В Петербурге летом жить можно… - Николай Крыщук

“Что делать?” – спросил я полковника Зарецкого. Я нагнулся с картой к нему.

“Уничтожай машины и выводи людей. Лучше всего вывести из строя так, не поджигая, чтобы не демаскировать себя”.

Тяжело было говорить такие слова, но еще тяжелее было их выполнять.

Я включил приемник. Нас вызывала армия. Я ответил, что “слышу хорошо” и больше не отвечал, хотя главная рация добивалась такого ответа. Хотел покрыть их русским матом по эфиру, и этим ответить им в последний раз нашу обстановку и согнать свою злобу на их прошлых действиях, но не позволяла человеческая совесть.

Включил Москву. Совинформбюро сообщало: “Наши войска, после упорных боев, оставили город Кривой Рог и город Николаев. Судостроительные верфи в Николаеве взорваны”.

Я в последний раз повернул переключатель на силовом щитке в положение “Выключено”. Снял приемник “УС”. Запрятал его во мху.

“Машины и рации выводить из строя”, – отдал я приказ.

Пилевин выводил ходовую часть, Петров – зарядный агрегат, Коротыч штыком прокалывал шины, выводил передатчик. Сжав зубы, чуть дыша, я смотрел на все это. Невольно, по вспотевшему лицу, как у ребенка, катились слезы».

Так мог плакать над уничтоженной техникой именно лейтенант Крыщук, «по профессии заядлый радист». А мне снова вспомнился Платонов: «Машина “ИС” одним своим видом вызывала у меня чувство воодушевления; я мог подолгу глядеть на нее, и особая растроганная радость пробуждалась во мне – столь же прекрасная, как в детстве при первом чтении стихов Пушкина».

Начни мне отец когда-нибудь рассказывать эту поэтическую жизнь своей души, эту драму уничтожаемой техники, понял бы я его?

Между тем от веселой гулянки на веранде в Песочной до этого эпизода в болоте прошел всего один месяц войны. Такое кино, такая драматургия, которую для дневника придумывает без творческих усилий сама жизнь. До победы оставалось еще четыре года, в том числе – смертельные бои за Невскую Дубровку. Но они об этом пока не знают.

И все же то, что я цитировал до сих пор, это попытка повествования. Ежедневные записи суше. Их глагольность – вечная, несбыточная после Пушкина мечта русской прозы. «Художественность» сидела (буквально) на голодном пайке.

Не знаю, представляют ли эти записи интерес для специалистов. Для меня суть боевых перемещений непроницаема. Я понял только, что на войне тоже была жизнь. Дневник отца первый этому свидетель. Записи велись и во время окружения, и в дни тотальной бомбежки и артобстрела. Карандашом. Даты и заголовки выводились цветными карандашами, с подчеркиванием. Почерком, которому бы позавидовал князь Мышкин.

Эту черту отца я унаследовал лишь частично. Люблю начинать новые тетрадки. Люблю выводить заголовки над тем, что через несколько дней превратится в косые, неразборчивые черновики и конспекты. На четыре года войны меня бы не хватило.

Передаются ли вообще творческие способности? Передалась ли мне от отца страсть к сочинительству? Если да, то как-то молча и незаметно, не через пример, не через слово. Да и была ли литература его призванием? Но, может быть, в состав дара входит сама отвага делать записи и, смешно сказать, этот, не желающий считаться с превратностями обстоятельств, стойкий каллиграфический почерк?

Случаются в его дневнике и наблюдательность, и юмор, и даже сарказм. Вот как пишет он, вполне, впрочем, согласно с официальной версией, о поведении союзников: «Очень плохо продвигаются союзники во Франции. Смехотворно сообщают о боях или занятии одной… деревни. Продвижение подсчитывают в ярдах. Дело скоро дойдет до сантиметров».

Записи первых месяцев войны: «28.07–9.08.41 г. Этот промежуток времени находились в обороне. Приезжал Ворошилов и заявил, что если мы не сумеем удержать этот рубеж, то немцы могут свободно продвинуться к Ленинграду». И, тем не менее, в записи этих же дней: «Получил от Пашки письмо и посылку. Просит совета по поводу эвакуации детей с Ленинграда. Дал совет: сидеть в Ленинграде, ибо уверен настолько, убедительно, что Ленинграда не сдадут».

Ленинград, действительно, не сдали, но кольцо блокады стремительно смыкалось. Однако так еще сильна привычка к мирной жизни. Да и посылка из почти уже окруженного города – что это значит?

«10 августа день моего рождения. Вечером 9.8 было решено отметить эту дату выпивкой, но пришлось отмечать в траншее под тоннами сбрасываемого металла немцами.

В 05.25 ч. утра 10.8.41 г. немцы, введя корпус авиации, начали прорыв нашей обороны на р. Мшага.

10–12 8.41 г. с раннего утра до позднего вечера самолеты пр-ка не давали поднять головы из земли. Бомбежка производилась не по целям, а по квадратам местности».

По данным военной энциклопедии, «защитники плацдарма отражали в день по 12–16 атак пр-ка, на них обрушивалось по 50 тыс. снарядов, мин и авиабомб в сутки». Цифры убедительные. А наш им ответ, выходит, день рождения в траншее?

Отступали поспешно, пятясь к Ленинграду. За шесть дней прошли 200 километров и остановились в семидесяти километрах от Ленинграда в деревне Пери. Впервые за время войны отец сумел заехать домой.

Не только горожане, но и армия уже начинает голодать. Оставили город Пушкин: «Все попытки прорвать передний край обороны немцев не увенчались успехом». Зато домой теперь можно обернуться за полтора-два часа: «15.12 ездил домой. Семья голодная. Света нет. Топлива тоже. Семьи 11 обс решили эвакуироваться. Я с Пашкой решили никуда с г. Ленина не уезжать. Эвакуация проходит через Ладожское озеро».

Этого, как и многого другого, понять не могу. В чем смысл отказа от эвакуации? Неужели патриотизм новоиспеченных жителей города Ленина оказался сильнее чувства самосохранения? Слишком глупо, хотя для кино и литературы в самый раз, конечно. Может быть, несокрушимая вера в скорую победу? Но ведь побило и поломало их уже достаточно. Многих товарищей успели похоронить.

Страна в параличе и развалинах, людей все меньше, просторы уже страшат – до ближнего не докричишься. А люди продолжают жить: «Ездил в Ленинград в поликлинику лечить зубы. 2 запломбировали, один вырвали – боль не выносимая». А говорили, что во время войны люди не болели мирными болезнями. Врали.

Сразу после вырванного зуба: «Тяжелую весть сообщила жена. 13 февраля умерла дочь Валентина. Но поделать нечего».

Сестра моя, Валентина. Вот еще кому я обязан своим появлением на свет.

«Был в городе. Трамваи не ходят. Кино и театры не работают. Света и топлива нет. Число умерших очень велико.

23 февраля 1942 г. День 24 годовщины Кр. Армии и 7 лет как я расписался с Пашкой. А сколько изменений произошло за этот период.

Люди ходят как тени, только и разговоры об одном: поесть. На базаре в большой цене хлеб, табак. 100 гр. хлеба стоит от 30 до 50 руб. Коробок спичек 10 руб. Одна папироска 5–10 руб. Купил за 200 р. туфли жене…»

И снова я ничего не понимаю. Конечно, туфли в подарок к годовщине свадьбы. Но ведь голод во круг. Дочь только что умерла от голода. Мать обстирывает солдат за миску супа. Правда, на фронте стали кормить лучше, вместо 300–400 граммов хлеба стали выдавать по 800–900. Офицерский аттестат и так далее. Но все же! Уже и этот, заочный, диалог с отцом не получался. Дневник давал больше загадок, чем ответов. Мама совсем старенькая, ничего не помнит. Отец бы объяснил, но его нет.

При этом целый месяц их дивизия отдыхает в Усть-Славянке, ждет пополнения. Что сказать? На песню не похоже.

«Вечером 7.4.42 г., совершив марш, прибыли в Мяглево. Картина ужасная.

В деревне осталось несколько жителей. Все дома пустые. Кругом грязь. В каждом доме и возле домов валяются трупы людей. Мало того. “Люди” дошли до такого состояния (голодная смерть), что ели умерших людей. Доказательство этому обнаруженные в мусоре отрубленные руки, голова, кости, внутренности человеческого организма. Зачем было до этого только допускать?»

То есть как зачем? Но ведь то же самое скоро начнется (если уже не началось) в Ленинграде, из которого отец не позволил эвакуироваться семье. Похоже, они вообще верили в себя и в людей больше, чем это положено взрослым. Их гуманизм походил на ребячество. Война, конечно, многое поправила в этом не натуральном здоровье, но вряд ли совсем его истребила. Прозрение пришло разве что в старости. Если пришло.

Во всяком случае, через три месяца после записи о полумертвом городе отец пишет: «29–31 мая был в Ленинграде. Впечатление о городе: чистый, ходят нормально трамваи, работает кино, театры, парикмахерские, бани. Настроение людей в основном подавленное, унылое, но в основном морально крепкое.

…Паши не узнал. Сухая, одни лишь кости. На лице черная, но морально крепкая. <…> Устроилась на работу в городке. Получила рабочую карточку».

Ну, вот же далась ему эта моральная крепость!

«А я помочь материально тоже не в состоянии. Одна моя помощь всем ленинградцам, в том числе и своей семье, это быстрее уничтожить гитлеровскую сволочь, помешавшую нашей счастливой хорошей жизни. Гроб немцам до единого».