Дорога в Бородухино - Вячеслав Кондратьев

- Мда...

- Теперь вы поняли, почему мне необходимо увидеть Андрея?

- Да... но ч т о вы ему скажете? - будто нехотя спросил он, сделав ударение на "что", и поднял глаза на Веру Глебовну.

- Пока не знаю.

- Как это так - не знаю? Когда же будете знать? - с еле заметным раздражением сказал Батушин.

Вера Глебовна внимательно посмотрела на него, сделала глубокую затяжку и, резко положив папиросу в пепельницу, отрезала:

- Ладно, бросим об этом. Я вижу, вам неприятен этот разговор.

- Да, неприятен... Идет тяжелейшая и справедливейшая война, а он, понимаете ли, увидел что-то и не знает... А вы, мать, еще не нашли для него нужных слов, вы еще не знаете, что сказать... Да, мне неприятен и непонятен этот разговор,- повторил он, нахмурившись.

- Надеюсь, вы понимаете, что мне нелегко найти слова? - с горечью бросила она.- Вы сказали - идет справедливейшая война. Для матерей нет справедливых войн!

Батушин посмотрел на нее и покачал головой.

- Вам не надо ехать к Андрею. Не надо,- убежденно повторил он,- раз вы ничего не можете сказать ему.

- Что же я должна сказать ему, по-вашему? - тихо спросила Вера Глебовна.

- Это уж, голубушка, вы сами должны найти... Мой друг, а ваш муж Николай Егорыч и отец Андрея семь лет воевал за Россию. Можете это сыну и напомнить...

- Вы же знаете! - перебила она с болью.

- Знаю,- опустил голову Батушин.- Кстати, Вера Глебовна, на днях видел Бородина...

- Бородина?! Господи! - воскликнула Вера Глебовна и уставилась на Батушина.

- Сейчас он принимает подразделение. Не исключено, что и Николая...

- Не надо, Иван Алексеевич! Не надо этих бессмысленных надежд. Я уже ни во что не верю.

- Это плохо - ни во что...- тихо произнес он и снова потянулся к папиросам. Немного погодя спросил:- Вера Глебовна, мне помнится один наш очень давнишний разговор...

- Какой? - довольно безразлично спросила она, занятая своими мыслями.

- Это было, когда мы с Николай Егорычем вернулись с колчаковского фронта... Разговор зашел о Блоке, о его поэме. Вы сказали тогда, что не видите того... "в белом венчике из роз...". А сейчас?- Батушин замолчал и глядел на неё серьезным, внимательным взглядом.

- Что сейчас? - недоуменно пожала плечами Вера Глебовна.

- Сейчас, когда идет святая война, вы тоже не видите... того?

Вера Глебовна задумалась, потом ее губы жестко поджались, и она отрывисто и резко сказала:

- Не вижу.

- С чем же вы поедете к Андрею? - развел руками Батушин.

- С этим и поеду.

Батушин поднялся, прошелся по комнате. Остановившись около Веры Глебовны, он спокойно, но твердо сказал:

- Нельзя с "этим" ехать, Вера Глебовна. Нельзя.

- Не беспокойтесь, я найду силы, чтобы скрыть свое горе и отчаяние.

- Этого мало. Андрею, по-видимому, нужно другое. А этого "другого" нету в вашей душе...

- Откуда может быть это "другое"? - прервала она.- Откуда? Об этом вы подумали?

- Из огромной беды, навалившейся на страну, из всенародного горя, перед которым ваше - только капля, только крупинка...

- Но это моя капля, моя крупинка! Очень легко рассуждать, когда никого - там. И никого - на фронте! А вы сами... в Москве...- она высказала это залпом, но потом осеклась, уже сожалея о сказанном.

Батушин откинулся, как от пощечины, побледнел и сказал с трудом:

- Вот этого я от вас не ожидал... Вы же знаете...

Вера Глебовна бросилась к нему, схватила его руку.

- Знаю, голубчик, знаю, что просились вы на фронт. Простите! Я противная, гадкая. Зачем только ходите ко мне... такой?.. Ну, простите. Я очень измучена...

- Будет вам, будет, Вера Глебовна...- Батушин освободил свою руку и провел ею по голове Веры Глебовны.- Вот чайник вскипел. Попьем чайку и успокоимся.

Она отошла от Батушина, стала заваривать чай.

- Вы умный, хороший... Спасибо, что не обиделись, но... неужели у вас никогда, никогда не возникало никаких сомнений? - она подняла на него взгляд и нетерпеливо ждала ответа.

- Я старый офицер, Вера Глебовна... Так вот, кабы колебался да сомневался, присягу бы не принял. А я давал ее, святую присягу, и теперь права не имею сомнения иметь.

- Я понимаю, присяга и все такое...

- Права не имею сомнения иметь,- прервал он ее, повторив убежденно свои слова.- Это вы понять можете? А вам преодолеть себя надобно. Пока война - все из сердца прочь, все сомнения, все обиды. Твердой надо быть и Андрею эту твердость передать. А так только внесете смуту в его душу. В остальных письмах не поминал он об этом случае?

- Нет.

- Значит, сам разобрался.

- А если... не разобрался? - сказала она с мукой.- Тогда что? Вы говорите - преодолеть. Что преодолеть? Если б только обиду,- она замолчала, устало проведя рукой по щеке, и лишь спустя немного добавила, вздохнув:- И все же перед нами стена, Иван Алексеевич.

- Помилуйте, какая стена? - запротестовал он.- Понимаю я вас, жалею, боль вашу и смятение чувствую,- Батушин взял руку Веры Глебовны и поднес к своим губам.- Но, повторяю, голубушка, преодолеть себя надобно. И для себя, и для Андрея, и для России.

Проводив Батушина, Вера Глебовна собралась на рынок, чтоб купить хотя бы килограмм картошки на дорогу. Уже не одна серебряная ложка была продана, но сейчас у нее было немного денег, и, одевшись потеплее, накрутив на себя все, что было можно, она вышла на улицу, где выла метель и колючие снежинки больно били по лицу.

До Центрального рынка было недалеко, только выйти к Троицким переулкам и по ним вниз к Самотечной площади, а там по Цветному бульвару... Переулки были такими же, как и двадцать, а может, и пятьдесят лет тому назад, и она подумала, что время добрее к вещам, чем к людям и их судьбам. Так же стоял, занесенный снегом, домик Васнецова, так же стояли тополя, так же кривились деревянные особнячки и возвышалось несколько доходных домов, построенных, наверное, еще до той, первой войны. Переулки были в сугробах, и она шла по узкой протоптанной людьми тропке, сейчас заносимой метелью, и в некоторых местах ей приходилось идти по колено в снегу. Ей вспомнилось, что и во время революции московские улицы были в сугробах.

Рынок жил своей особой, суматошной жизнью. Закутанные в платки колхозницы продавали картофель, масло, мясо, а москвичи тенями проходили между рядами, покачивая головами и охая на сумасшедшие цены, заламываемые продавцами. У некоторых в руках были кое-какие вещицы-рубашки, брюки, платки, редко у кого шевиотовый отрез, у кого-то колечки, сережки, серебряные ложки - все это уходило, уплывало из рук за бесценок, за несколько килограммов картофеля, за кусочек масла, за горсть крупы.

- Не мороженая? - спросила Вера Глебовна, давая три тридцатки за килограмм картошки.

- Что ты, матушка, в тулупе везла закутанную. Ничуть не мороженная,уверяла пожилая крестьянка, вешая картофель.

Обратно надо было подниматься уже в гору по Троицкому переулку, и Вера Глебовна с трудом осилила этот подъем. Еще полчаса простояла она в булочной за кусочком хлеба в четыреста граммов, которые полагались ей по иждивенческой карточке, и, придя домой, тяжело опустилась в кресло, подумав, что все-таки она сильно ослабла и, разумеется, пешком ей ни до какого Малоярославца не добраться. Дай бог сделать сегодня хоть одно сходить к коменданту города и выяснить насчет пропуска. Немного отдышавшись, она взяла папиросу из оставленной будто бы случайно Батушиным пачки "Беломора" и жадно закурила.

...От коменданта она возвращалась уже вечером по темным, малолюдным московским улицам в полном отчаянии - в пропуске ей отказали.

А ей-то казалось, что нет такой силы, которая устояла бы перед ее неотъемлемым и священным правом матери повидать сына перед фронтом, но, увы, такая сила нашлась в лице плотного пожилого генерала, который на все ее доводы устало отвечал: "Нет оснований для выдачи вам пропуска..." Тогда она показала письмо Андрея, воскликнув:

- Я отдаю вам последнее, что у меня есть - сына, а вы отказываете мне в возможности его повидать!

- Вы не мне его отдаете - Родине,- сказал генерал, поднявшись, давая понять, что разговор окончен.

- Я приду к вам еще. И буду приходить до тех пор, пока вы не дадите мне пропуск,- сказала Вера Глебовна твердо, глядя прямо в глаза генералу. Тот пожал плечами.

О, как не любила она все официальные учреждения!

Теперь у нее только одна надежда - на Киевский вокзал. Неужели никто, никто не сжалится над нею? Ведь у каждого, с кем она будет говорить и кого будет просить взять ее в эшелон, есть матери, с которыми их разлучила война, так неужели?..

И она стала собираться в дорогу. В старый Андреев рюкзак, с которым ходил он в походы, положила сваренную картошку, флакончик со спиртом, бутылку вина, купленную по какому-то случаю еще весной и с тех пор хранимую на случай встречи с сыном, плитку шоколада, подаренную ей Батушиным, и несколько галет, принесенных им же. Вот и все, с чем она поедет к Андрею. И все же рюкзак показался ей тяжелым. Закончив сборы, она прилегла, и кошмар, от которого пряталась с самого утра, заполняя день разными делами, обрушился на нее. "Мальчик мой,- прошептала она,- с какой радостью, с каким счастьем я отдала бы свою жизнь вместо твоей... В любой муке, в любой пытке. Но никому не нужна моя жизнь, нужна твоя".