На путях к Богу живому - Георгий Чистяков

Иуда — один из самых близких учеников Иисуса, как и Петр. Он — один из двенадцати (Мк. 14: 20), как говорит сам Иисус, «омочивый со Мною в солило руку» (Мф. 26: 23), то есть участник Тайной вечери, тот, кому Иисус, «обмакнув кусок, дал» его (Ин. 13: 26). Кстати говоря, словом psomion (кусок), которое стоит здесь в Евангелии, на православном Востоке до сих пор обозначается освященный хлеб, преподаваемый верными как Тело Христово.

Он, бывший так близко к Учителю… Он — не страшный злодей и не величайший преступник в истории человечества, как думалось Данте Алигьери, не герой из трагического романа, а просто маленький человечек, не справившийся со своими маленькими страстишками, — вот кто такой Иуда Искариот. Именно это делает его предательство особенно страшным. Его имя стало символом самого низкого и самого подлого, но ведь в его положении может оказаться каждый.

+ + +

Еще о. Сергий Булгаков сравнивал Евангелие с иконой, на которой изображен Иисус со Своими учениками. Только изображен Он здесь не красками, а словами. Есть на этой иконе место и для Иуды. Образ его написан евангелистами совсем не для того, чтобы мы его ненавидели или презирали (Евангелие ни тому, ни другому не учит!). Он стоит здесь где‑то с краю, в темноте, безмолвно, как дорожный знак, предупреждая каждого из нас: «Не иди по той дороге, которая стала моею. Не предавай своего ученичества, считая, что от тебя все равно ничего не зависит. Не предавай своего ученичества, хотя иногда это бывает очень непросто».

Ея же ничтоже в мире нужнейше

"Человек, который никогда не был в церкви, Богу не молился, не может жить по совести". Такое утверждение встретил я на днях в одной из книжек, имеющихся сегодня в нашей церковной книготорговле. Смелое заявление! А как же язычники, о которых апостол Павел говорит следующее:

"Когда народы, не имеющие закона, по природе (physei) действуют (poiosin) согласно закону, то эти люди, не имея закона, сами себе закон, они показывают, что у них в сердцах написано, что именно предписывает закон, о чем свидетельствует их совесть и то, о чем они думают, в одних случаях обличая себя, а в других защищая"(Рим.2,14–15)?

Бывают, к счастью, совестливые, честные и чистые язычники или безбожники, но бывают, увы, и бессовестные христиане, включая людей, формально во всем следующих тому, что ждёт от них Церковь.

"Христос невидимо стоит"

Бог, действительно, говорит с нами прежде всего и слышнее всего именно через нашу совесть. Более того, если совесть молчит, и я что‑то делаю или, наоборот, останавливаю себя, ибо так надо, из чувства долга, в силу того, что того требует закон, положено по традиции или по той причине, что делать это велит духовник, — это опаснейший признак духовного сна или дремоты. Что же касается духовника, то он, наверное, вообще не должен запрещать или приказывать. Его задача прежде всего заключается в том, чтобы быть свидетелем и не более (!) на исповеди ("аз же точию свидетель есмь") и, если он считает это абсолютно необходимым, дать совет. Прислушаться к совету священника или нет — на это есть свободная воля его прихожанина.

А батюшка? Он должен постараться дать этот совет так, чтобы его услышали. Достучаться до сердца прихожанина, разбудить его, но ни в коем случае не давить на него и не ломать его при помощи своего авторитета, ибо христианство — есть наш свободный выбор, наш свободный ответ на призыв Иисуса:"Придите ко Мне". Священник, который на исповеди действует методом требований или запретов, не достигает главного. Исповедь — это удивительный момент личной встречи со Христом как для иерея, её принимающего, так и для того, кто исповедуется. Момент, когда у человека появляется возможность раскрыться перед Богом, как цветок, когда он распахивает навстречу солнцу свои лепестки.

Сколько раз и со мной бывало, когда я приходил на исповедь, видя в себе (воспользуюсь словами Гумилева)"скользкую тварь", а уходил, сияя, чувствуя себя выздоровевшим и окрепшим, а, главное,"чуя за спиной ещё не появившиеся крылья". И всё это только потому, что священники, у которых я бывал, не обрушивали на меня свой гнев, который во многих случаях был бы, разумеется, уместен, а находили способ показать путь, идти по которому зовёт меня Христос, и те белоснежные вершины, что должны стать для меня хотя бы сколько‑то ближе.

Исповедь до сих пор всегда заставляет меня вспоминать о том, как в начале 70–х гг. я провел два лета, работая на Кавказе, в Карачае. Эльбрус, как только он показывается впереди, до такой степени приковывает к себе взгляд своей ослепляющей громадой, что начинаешь неминуемо стремиться вперед, чтобы быть к нему, пусть на километр, два или три, но ближе.

Такая же тяга к тому, о чем в Евангелии говорит Иисус, и вообще к Евангелию как к цели появляется, когда приступаешь к таинству покаяния. Не случайно о. Киприан (Керн) в одной из своих книг просит священника, чтобы тот никогда не забывал сказать приступающему к исповеди:"Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое", ибо не в нашем поучении, а в Его, в сущности, уже видимом нами присутствии заключается чудо покаяния.

Peccatum originale

Среди людей, с которыми сводила меня жизнь, было немало нравственно чистых и добрейших, но неверующих людей, атеизм которых меня, по правде говоря, смущал, ибо я видел в них достойные подражания черты, которых не было у меня, верующего. И жили они (видно, по той причине, что не читали книги, о которой я упомянул вначале) как раз по совести.

Меня удивляло, почему они, носители этих черт, не верят в Бога. Они же неверие своё (а, как оказывалось на самом деле не неверие даже, а просто неприятие Церкви) в большинстве случаев объясняли именно тем, что не могут принять исповедь, в которой видят что‑то вроде душа, что необходим для каждого, кто выпачкался в грязи или просто взмок от пота. Отталкивала от Церкви их именно исповедь, и совсем не в силу того, что на ней надо говорить всё, а только потому, что казалась им процедурой, освобождающей человека от совести и её угрызений, от ответственности за содеянное, от потребности сделать все возможное, чтобы исправить ситуацию там, где есть доля твоей вины.

Разумеется, виноваты тут были не они, а те, кто не сумел им объяснить, что такое исповедь на самом деле. Исповедь, которая даёт нам силы взять именно эту ответственность на свои плечи.

Если мы внимательно вчитаемся в книгу Бытия, то довольно быстро поймем, что грех Адама заключается совсем не в том, что он нарушил запрет, простодушно откусив от предложенного ему Евой яблока, а равно и не в интимных отношениях его с женой, как было принято думать в эпоху Возрождения. Peccatum originale или первородный грех, о котором говорит Библия, состоит совсем в другом — в безответственности. На прямо заданный Богом вопрос:"Не ел ли ты?"Адам, как известно, отвечает:"Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел".

Вот тут и происходит грехопадение! В этот момент у Адама была прекрасная возможность сказать"да, ел", но он ею не воспользовался, а пошёл по совсем другому пути — обвинил во всем и Еву, и Бога, одной фразой отказавшись от всякой ответственности сам и одновременно найдя виноватых. Совсем не исповедь, а безответственность и наше бездействие или пассивность приводят к параличу совести.

Один на один со своей совестью

Гоголь говорит в написанной в 1846 году"Развязке Ревизора":

"Но страшен тот ревизор, который ждёт нас у дверей гроба… Будто не знаете, кто этот ревизор? Что прикидываться? Ревизор этот — наша проснувшаяся совесть, которая заставит нас вдруг и разом взглянуть во все глаза на самих себя… вдруг откроется перед тобою, в тебе же, такое страшилище, что от ужаса подымется волос".

У Чехова есть повесть"В овраге", где один из героев говорит:

"Когда меня венчали, мне всё было не по себе. Как вот возьмешь из‑под курицы яйцо, а в нем цыпленок пищит, так во мне совесть вдруг запищала, и, пока меня венчали, я все думал: есть Бог!"

Именно Чехов обратил внимание на то, что неправильно думать, будто совесть пробуждается от веры. Все происходит как раз наоборот: вера в конце концов становится чем‑то естественным и необходимым, когда у человека просыпается совесть. В письме В. С. Миролюбову (от 17 декабря 1901 г.) Чехов писал:

"Нужно веровать в Бога, а если веры нет, то не занимать её места шумихой, а искать, искать, искать одиноко, один на один со своею совестью…"

Чехов не только понял, но и сумел показать, что эта особенность — способность откликаться на голос совести — заложена в самом физическом существе человека. Это не то, что приобретается благодаря воспитанию, а нечто такое, что уже есть в нас. Поэтому убить совесть очень непросто, но можно — и это мы знаем из нашей собственной истории.