Пойманное солнце - Вилли Мейнк

Перед западной стеной Кандарья Махадео я остановился; в полуденном зное, нависшем над равниной, слышался шепот и медленно удаляющиеся шаги туристов. Наконец я один. Восхищенно рассматриваю камень, превращенный в скульптуру, равной которой по выразительности я еще не видел в своей жизни. Свободного пространства на стенах не осталось, плотно друг к другу стояли фигуры танцовщиц, придворных дам, музыкантов, порхающих нимф; вселяющие ужас крокодилы, влюбленные пары, князья, воины, цветочные орнаменты — все это воплощало индусский идеал красоты. Здесь были и пышногрудые женщины — только что пробудившиеся ото сна, купающиеся, танцующие, вытаскивающие из пятки занозу или лежащие в страстных объятиях, предаваясь индусскому искусству любви по «Кама сутре»{16}.

Время летело, солнце уже стояло в зените, и свет вырывал из тени мир загадочно улыбающихся куртизанок. При ярком свете кое-где стали заметны разрушительные следы времени, однако скульптуры и теперь не казались застывшими или безжизненными. Я любовался великолепной картиной, изображающей пиршество в королевском дворце с присутствующими на нем куртизанками, этими нежными повелительницами богов и королей.

Вновь послышался шепот. Я увидел прямо над собой в нише худого мужчину, терпеливо меня ожидавшего. Повинуясь зовущему жесту, я вошел в храм, и, когда немного привык к сумраку, он показал возвышение, с которого можно было поближе рассмотреть особенно характерное и знаменитое изображение на темы «Кама сутры».

Я положил монету в протянутую руку мужчины. Выражение его лица не изменилось, хотя он прождал несколько часов, чтобы получить вознаграждение, за которое рабочему-строителю пришлось бы работать полдня. Прежде чем снова занять свой наблюдательный пост, мой гид возложил гирлянду цветов к ногам Шивы, торжественно восседающего в таинственном мраке святости.

Стены Кандарья Махадео украшены девятьюстами скульптурами; не менее пышно отделаны и маленькие храмы, а если мысленно прибавить к ним руины разрушившихся храмов, то получится почти бесконечный фриз, созданный скульпторами четырех поколений.

В храмах Кхаджурахо меня больше всего поразило строгое единство манеры изображения; казалось, все скульптуры задуманы, прочувствованы и высечены из камня одним-единственным художником.

На обочине взлетной площадки аэродрома в Панна сидела на корточках группа мусульманок и индусок. Когда мы подошли поближе, мусульманки закрыли лица чадрой, а индуски безразлично уставились перед собой в одну точку; маленький ребенок заплакал. Никто, включая стюардессу, не знал, почему сидели женщины на этой земле цвета охры. Они не покидали своего места, и мне казалось, что их глаза беспрестанно следят за каждым движением пассажиров. Самолет уже поднялся в воздух и кружил над аэродромом, а я все еще их видел. Они были как бы частью ландшафта с его холмами, полями и храмами Кхаджурахо.

Намасте!

Впервые мы встретились в коридоре Сахитья академи{17}. Доцент, сопровождавший меня до актового зала, рассказывал, что Академия осуществляет переводы индийской литературы с шестнадцати языков на санскрит, а также переводы на санскрит «Фауста» и «Вильгельма Майстера» Гёте. В это время мимо нас прошел стройный молодой человек, аскетическое лицо которого привлекло мое внимание.

Несколькими часами позже, во время посещения Сангит натак академи{18} — института музыки, ганца и драматического искусства, я второй раз встретил его в ателье сценических декораций.

Третья наша встреча состоялась в кинотеатре, близ Коннаут-Плейс. Он сидел неподалеку и, заметив меня, поздоровался. Фильм шел на языке хинди, и я не понимал ни слова, но тем не менее было интересно следить за мельканием ярких кадров на экране.

Молодой человек, назвавшийся Рамешом Г., ждал меня у входа. Мы поехали на Чандни-Чоук, ели курицу — тандури чикен{19}, потом Рамеш показал мне в одном из переулков старого Дели дом, в котором он родился. Рамеш был поэтом, журналистом и издателем журнала на хинди, верил в этические принципы своей религии. Его сокровенным желанием было создать поэму, которая привела бы в изумление мир. Благодаря своей журналистской деятельности, которой он зарабатывал на хлеб для семьи, Рамеш так же хорошо знал нужды своего народа, как и любой индиец, родившийся в одном из переулков квартала Чандни-Чоук.

Мы встречались так часто, как только это было возможно; посетили Красный форт{20} в старом Дели, где попали на собрание, на котором выступали двадцать разгневанных ораторов от различных партий; протиснулись через бурлящую толпу и кордон решительных полицейских и слушали в зале отеля «Империэл» доклад о «мире будущего».

Иногда мне казалось, что Рамеш несчастлив. Часто он умолкал во время разговора, иногда неожиданно прерывал меня и вставлял незначительную фразу. Лучше всего он чувствовал себя, отвечая на мои вопросы об индийской литературе и истории, и я заметил, что его угнетали не столько личные невзгоды, сколько судьба его страны: он боготворил ее прошлое, но беспокоился за будущее.

Рамеш с одинаковым восхищением говорил о древнем индийском эпосе Рамаяна{21} и о сталелитейных заводах, о фабриках и школах, о научных лабораториях, построенных за время трех пятилетних планов после завоевания независимости. Он верил в путь Индии к социализму, провозглашенный Джавахарлалом Неру. На вопрос о том, какая общественная сила была бы в состоянии осуществить экономический и политический подъем в стране, он ответил индийской пословицей: «Дай человеку рыбы — и ты накормишь его только один раз, научи человека ловить рыбу — и он прокормит себя и свою семью. Рассчитываешь на один год — сей зерно, рассчитываешь на десять лет — сажай деревья, а если рассчитываешь на всю жизнь — дай людям знания».

Я задумался. Мы сидели в моем номере на балконе, вечер принес с собой прохладный ветер. Мне вспомнилось, что однажды я уже слышал волшебное слово о том, что воспитание и образование — путь к устранению всех социальных зол. Слышал я это от директора школы в Кембридже, правда, форма изложения была при этом менее поэтична. И мысленно перед моим взором предстали безработные, умывающиеся рано утром под струей из шланга для поливки улиц; я видел мать из Ориссы, голый малыш которой спал на куске фанеры; я видел протянутые руки детей и матерей, просивших милостыню; я видел бездомных, длинной вереницей идущих ночевать на мостовую или готовящих себе ночлег в подворотнях.

«Нести людям знание — одна из важнейших задач индийской поэзии», — сказал Рамеш. Поэзия и политика — сестры, которые должны помогать друг другу. Еще древние ученые, писавшие о книге мудрости — Ригведе{22}, объединяли в одном лице поэта, философа и воспитателя. Сейчас задача состоит в том, чтобы, при всем уважении к традициям, прислушиваться к идеям нового времени и воспринимать самые ценные из них. Так же как великий Рабиндранат Тагор, Рамеш убежден, что всеобщее образование и воспитание народа — наиболее действенное средство освобождения родины от отсталости и социальной нищеты.