Судьба (книга четвёртая) - Хидыр Дерьяев

— Всё это правильно, не спорю, — сказал Нурмамед, внимательно слушавший племянника. — Свободу мы получили, хотя, по правде говоря, обращаемся с ней пока ещё, как меймун с кетменём: где по земле ударим, а где и по собственной ноге. — Он повозился, устраиваясь поудобнее, потёр ладонью ноющую культю, усмехнулся — Я, конечно, в более выигрышном положении, чем ты: нога у меня одна — вдвое меньше шансов, что по ней нечаянно стукнут. А в общем ты, племянник, прав: Бекмурад-бая и всех остальных не гнуть, а ломать надо, под самый корень рубить и корень выкорчёвывать. Полностью я на твоей стороне, племянник. И всё же в одном ты меня не убедил.

— Упорный ты, дядя, как саксаул. Не гнёшься. Гляди, не сломался бы, как он.

— Чинар тоже упорный — до самого неба растёт. А я не для спора — я для справедливости говорю.

— В чём же твоя справедливость?

— А в том, что треснутая пиала не равноценна целой. Она, конечно, тоже пиала, но — с трещиной.

— Может, там не трещина, а только царапина?

— Трещина, племянничек, трещина, уж тут ты поверь мне на слово! — оживился Нурмамед. — И ещё подумай: стоит ли черпать из казана, в котором плавает муха, когда рядом сколько угодно чистой еды.

— Дохлая муха кипящего казана не осквернит.

— Пусть так. Но от сознания, что муха, попавшая в горячую пищу, издохла, мой аппетит не улучшается. Нет, не улучшается! Ты прикинь, племянник, сколько рук трогали её, эту сбежавшую, — Нурмамед сжал левый кулак, стал поочерёдно разгибать пальцы, начиная с мизинца: — В доме Аманмурада — жила, у ишана Сеидахмеда — жила, с тобой — была, в город сбежала — к Черкез-ишану пришла, потом поселилась то ли у русской, то ли у татарки, теперь — в Палтараке веселится. Видал? Пальцев на руке не хватает сосчитать все двери, в которые заглядывала эта Узук!

— Не она заглядывала, дядя. Чёрное счастье её заглядывало.

— Хе! Твоя рубашка тут сидит, а тебя нету, да?

— Рубашка износится — выброшу её, а сам каким был, таким и останусь. И чёрное счастье Узук в конце концов вернётся к тому, кто соткал его и надел на бедняжку. От того, что курица выроет в навозе жемчужину и отбросит её своей грязной лапой, не станет ни жемчужина грязнее, ни куриная лапа чище. Узук, дядя, умеет не только искать пристанища, она умеет и любить, и ненавидеть, она умеет бороться за свою долю!

— Бай бо! — сказал Нурмамед. — И жемчужина она у тебя, и пальван могучий. Вознёс ты её, парень. Высоко вознёс. Я гляжу, для тебя если и есть у туркмен красавица, так это одна Узук. А светит, парень, не только уголёк, светит и лампа, и костёр, и солнце.

Берды внезапно расхотелось спорить. Он и до этого поддерживал разговор как по обязанности. Те слова, которые он произносил в защиту Узук, почему-то не трогали сердца, не волновали, не вызывали никаких воспоминаний, желаний. Просто катились себе и катились — как горошины из лопнувшего мешочка. Его убеждённость шла не от чувств, она была суховатой и холодноватой, хотя он и не осознавал этого. Он говорит то, во что искренне верил и что готов был всемерно отстаивать, но вдруг понял, что ему больше не хочется говорить, что он устал и с удовольствием посидел бы один. Полежал бы, вытянувшись на спине во весь рост смежив глаза и ни о чём, совершенно ни о чём не думая.

— Ты не прав, дядя, — вяло сказал он. — Говорить о человеке каков он есть не значит превозносить его. И красавица — понятие тоже относительное. Красотой девушку наделяет не природа, а тот, кто полюбит её. Слыхал историю про Лейли и Меджнуна?

— Слыхали такую.

— И ты знаешь, что Лейли была совсем не красива?

— Наоборот. Красавица была, как луна четырнадцатого дня.

— Нет, дядя, не была. Она была так себе, смугленькая гырнак[1]. А Меджнун полюбил её. Он бродил по горам и долинам, плакал о Лейли и прославлял её красоту. Когда услышал об этом падишах, он велел привести Лейли, а увидев её, удивился, чем могла она приворожить Меджнуна. «У меня тысячи таких, как ты, и тысячи во много раз лучших!»— воскликнул он. А Лейли сказала: «Взгляни на меня глазами Меджнуна — и ты убедишься, что нет под луной равной мне красавицы».

— Хей, хитрая, оказывается, гырнак, — одобрительно произнёс Нурмамед.

Он собирался добавить, что история эта имеет самое непосредственное отношение к его племяннику, который, подобно Меджнуну, принимает за действительность то, что создано его воображением. Но в этот момент он увидел, что к ним, торопливо пробираясь между сидящими в чайхане и улыбаясь в полный рот, направляется незнакомый человек, и племянник глядит на него с таким выражением, с каким смотрят на в общем-то безобидную, вроде жабы, но противную тварь.

Подошедший присел на корточки, обеими руками ухватился за руку Берды и тряс её так, словно отца родного после семилетней разлуки встретил. И не умолкал ни на секунду.

— Неужели мои глаза не обманывают меня? Неужели я действительно тебя вижу, Берды-джан? Сколько я думал о тебе, сколько вспоминал! Война кончилась, все домой пришли, а тебя всё нет и нет. Свет глазам твоим, вернулся и ты наконец-таки, слава аллаху! Я всё волновался, думал: жив ли, всё ли у него благополучно. Оказывается, всё хорошо, жив-здоров вернулся…

Он отпустил руку Берды, приподнялся и закричал, обернувшись:

— Чайханщик, ай, чайханщик! Всех, кто сидит в чайхане, накорми из самой жирной кастрюли за мой счёт!.. Хов, люди! Приехал с войны мой друг, которого я люблю, как свою жизнь! Самый мой лучший друг! В честь него начинается той! Ешьте и пейте, сколько выдержат ваши животы — сегодня у Торлы большой праздник!

Так-так, сообразил Нурмамед, краем глаза наблюдая, как оживились, задвигались, заговорили посетители чайханы, видно это ещё один из тех, кто руками трогал Узук. Из Мургаба он её тащил, когда она топилась, а как тащил — кто его там знает. И потом, говорят, в кибитке у неё ночью сидел. А что делать двоим в кибитке без света? Очень даже понятно. Это только детям на сон грядущий сказки рассказывают…

— Извините, яшули, на радостях забыл с вами поздороваться, — обратился к нему Торлы. — Салам алейкум!

Нурмамед охотно ответил на рукопожатие. Он не испытывал неприязни к этому шумливому, искренне радующемуся здоровяку. Скорее наоборот, Торлы был чем-то приятен ему.

— Вы, случайно, не родственники с Берды? — полюбопытствовал Торлы. — По-моему, похожи вы друг на друга.

— Нурмамед я. А Берды мой племянник.

— Ай, как хорошо! Свет глазам твоим, дядя Нурмамед, благополучно вернулся твой племянник!

— Да вот вышел к поезду — и случайно встретил его.

— Не случайно, яшули, совсем не случайно! Человека всегда влекут любовь и желание доброй встречи! Я мимо чайханы сейчас шёл по спешному делу. Почему не прошёл мимо? Не смог пройти, сердце не пустило Теперь у меня радость, первым друга своего увидел Дружбу, которая родилась в беде, никогда не забудешь! Верно я говорю, Берды-джан? Мы с тобой одолели множество тяжёлых подъёмов и спусков и товарищество наше — на всю жизнь! Торлы много видел в этом мире борьбы и препирательств, он лучше других понимает, как важно человеку найти своё место в жизни. Прямо отсюда, прихватив твоего уважаемого дядю поедем в аул. Устроим той и зрелища, и музыку, и песни! Годится такое, дядя Нурмамед?

Нурмамед видел, что племянник явно не слишком обрадован встречей, однако сказал:

— Всё годится, что хорошо. С меня достаточно уже того, что не станут говорить, будто у одинокого джигита нет товарищей.

Торлы тоже заметил откровенный холодок со стороны Берды и про себя подосадовал, что поспешил зайти. Сперва надо было встретиться без свидетелей, потолковать наедине. Что и говорить, поторопился. Но теперь уж ничего не поделаешь, надо продолжать в том же духе — не станет же в самом деле Берды при всех выяснять отношения! И Торлы принялся рассказывать окружающим, как они дружили с Берды, в каких переделках бывали, какие подвиги совершали. Он перемежал рассказ шутками, вовсю хвалил Берды, а себя старался выставить в ироническом свете.

Слушатели в предвкушении дарового угощения добродушно посмеивались, подавали шутливые реплики. А Берды мрачнел всё больше и больше.

Обеспокоенный Нурмамед наклонился к нему.

— Что с тобой, племянник?

— Голова болит. Устал я. Попрошу у чайханщика, чтобы нашёл мне местечко отдохнуть.

— Просить не надо, вот ключ от комнаты, где я остановился. Можешь отдыхать там сколько потребуется. Да всё же лучше, если бы ты посидел немного, а то неудобно перед людьми получится.

— Ничего. Давай ключ.

Торлы почёл за благо не заметить ухода Берды. А чтобы не заметили этого остальные, вернее, чтобы не истолковали в дурную сторону, он принялся привирать пуще прежнего, не щадя себя. Слушатели дружно хохотали, дружно ахали и нужный момент, громко восхищались отвагой и находчивостью Берды. Нурмамед горделиво поглаживал бороду, хотя в глубине души подозревал, что рассказчик ходит пе по большаку истины, а где-то рядом с пей, муравьиной тропкой. Но всё равно было приятно, что племянника все хвалят.