Мусульманские паломники - Александр Елисеев

Несмотря на всевозможныя восклицанія и привѣтствія, сыпавшіяся вокругъ меня и обращенныя, разумѣется, ко мнѣ, на которыя бойко отвѣчалъ Юза, я стоялъ, какъ вкопанный, и не спускалъ глазъ съ разгружающагося каравана. Полный напряженнаго вниманія, я только и видѣлъ темно-бронзовыя, загорѣлыя, большею частью испитыя, лица, освѣщенныя огненными глазами, сурово глядѣвшими изъ подъ черныхъ съ поволокою длинныхъ рѣсницъ… Цѣлая коллекція всевозможныхъ типовъ предстала предо мною, и сердце мое дрогнуло отъ пріятной возможности видѣть и сравнить цѣлый рядъ типическихъ физіономій, принадлежавшихъ къ самымъ разнообразнымъ областямъ мусульманскаго міра. Въ первую же минуту я уже началъ различать представителей различныхъ мусульманскихъ націй, и струнка этнографа первая заговорила во мнѣ, едва я успѣлъ оправиться отъ изумленія, овладѣвшаго мною, когда вокругъ нашего тихаго становища закопошился многочисленный людъ. Даже не вѣрилось, чтобы полчаса тому назадъ мы были одни въ мертвой пустынѣ, безъ всякой надежды увидѣть лицо человѣческое, — и вдругъ очутились въ большомъ обществѣ, подобныхъ вамъ, странниковъ. Прошло съ четверть часа, и я уже освоился съ своими новыми товарищами настолько, что пересталъ чуждаться ихъ и съ любопытствомъ разсматривалъ эту смѣсь народностей. Рядомъ съ величавымъ туркомъ, одѣтымъ въ великолѣпную чалму и въ широчайшихъ шальварахъ, выступалъ стройный, закутанный въ бурнусъ, сынъ аравійской пустыни, съ мускулами, какъ бы вылитыми изъ стали; рядомъ съ гибкимъ и юркимъ египтяниномъ выдѣлялся черный лоснящійся суданецъ, — эѳіопъ въ полномъ смыслѣ этого слова, съ бѣлыми, словно слоновой кости, зубами, желтоватыми зрачками и курчавыми жесткими волосами; кромѣ этихъ преобладающихъ типовъ, въ караванѣ хаджей были и другія народности, которыхъ трудно было распознать точно съ перваго взгляда. Съ чувствомъ, понятнымъ этнографу и антропологу, я разсматривалъ эту смѣсь народностей, и отыскивалъ сходства и различія, проводилъ параллели, устанавливалъ антропологическія характеристики. Скоро, однако, мое вниманіе было отвлечено новою оригинальнѣйшею личностью.

Мой Юза уже давно говорилъ съ однимъ почтеннымъ паломникомъ съ длинною сѣдою бородою и въ цвѣтномъ бурнусѣ, но я какъ-то не сразу остановилъ на немъ свой глазъ; но зато обративши свое вниманіе на этого старца, я уже не могъ оторваться отъ него. Невольно привлекала меня эта почтенная личность. Благообразный, сѣдой, высокій старикъ съ умнымъ складомъ лица, обрамленнаго длинною шелковистою бородою, съ прекрасными не потухшими глазами, такъ напоминалъ собою библейскаго патріарха, что сравненіе само напрашивалось на языкъ. Длинный посохъ въ рукѣ и нѣчто въ родѣ капюшона, одѣтаго на зеленую чалму, еще болѣе дополняли сходство; когда же послѣдній лучъ догоравшаго солнца освѣтилъ еще этого истаго сына пустыни, позолачивая верхнія складки его бурнуса, который развѣвался тихо въ воздухѣ, онъ явился мнѣ вдохновеннымъ старцемъ, повѣдающимъ волю небесъ избранному народу. Рѣчь его также тихо и торжественно лилась изъ устъ, осѣненныхъ шелковистыми сѣдыми усами и бородою, а безпрестанно подымающіяся руки вверху съ развѣвающимися рукавами и возводимыя часто въ небу черные пламенные глаза словно призывали небесное благословеніе на окружающихъ.

Окончивъ разговоръ съ Юзою, благообразный старецъ подошелъ и ко мнѣ; снова вдохновенная рѣчь полилась изъ его устъ, глаза сверкнули какимъ-то яркимъ огнемъ, какъ у провозвѣстника правды, въ голосѣ послышались чудныя ноты, въ поднимающейся рукѣ — казалось, творилось благословеніе… Много и долго говорилъ почтенный старецъ, Юза едва успѣвалъ переводить.

— Миръ тебѣ благородный хакимъ (врачъ) московъ {Московъ — русскій; такъ называютъ насъ на Востокѣ.}, началъ онъ, прикладывая свою правую руку поочередно то ко рту, то въ сердцу, то въ головѣ,— Аллахъ да благословитъ твой путь, умножитъ твою силу, укрѣпитъ твоихъ верблюдовъ; да будетъ милость великаго пророка надъ твоею головою. Абдъ-Алла, шейхъ арабовъ пустыни, призываетъ тѣнь Аллаха на тебя и твоихъ спутниковъ. Отъ священной Каабы и горы Арарата идетъ Абдъ-Алла и ведетъ оттуда много хаджей въ Масеръ-ель-Кахира (Каиръ). Онъ проситъ своихъ верблюдовъ, благородный господинъ, поставить рядомъ съ твоими и раскинуть свои шатры на томъ же благословенномъ мѣстѣ, куда пророкъ привелъ и твой караванъ, эффенди. — Аллахъ муссэлемъ, вуссэлемъ аалейху (хвала Богу, а послѣ Бога — пророку!!!).

На эту длинную рѣчь я отвѣчалъ всѣми, извѣстными мнѣ, арабскими вѣжливостями и приглашалъ именемъ пророка — вахіатъ-эль-расуль — весь караванъ расположиться рядомъ съ нашею стоянкою, прибавивъ еще нѣсколько разъ — мархаабкумъ! (добро пожаловать).

Шейхъ, а затѣмъ Юза, громогласно передали еще разъ мое приглашеніе, что было совсѣмъ напрасно, потому что караванъ и безъ того уже остановился вполнѣ въ нашихъ владѣніяхъ. Послѣ вторичнаго приглашенія однако, хаджи начали ставить свои походныя палатки изъ войлока, грубо скатаннаго изъ темной верблюжьей шерсти при постоянныхъ восклицаніяхъ:

— Аллахъ-селлэмакъ (Господи, благослови)! — и — бэ-биссмилиллахи (во имя Божіе), — обращенныхъ къ Богу или его пророку.

Теперь вокругъ нашей, еще недавно мирной, стоянки образовалось нѣчто въ родѣ базара; люди толклись, путались и копошились, хотя и не безъ дѣла; только одни верблюды были спокойны; разгруженные со спутанными ногами, они бродили вокругъ становища, отыскивая свою незатѣйливую пищу на полувыжженной пустынѣ и изрѣдка только пофыркивая, какъ бы отъ наслажденія отдыхомъ послѣ труднаго перехода. Изъ разгруженныхъ пожитковъ образовались небольшія кучи, около которыхъ темнолицые ихъ обладатели разбивали свои незатѣйливые шатры такимъ первобытнымъ способомъ, что казалось, будто передъ нами семья древнихъ евреевъ или блуждающихъ номадовъ — семитовъ — дѣтей пустыни, разбиваетъ свои палатки во времена, которыя знаетъ Библія.

Да они и не измѣнились почти съ тѣхъ поръ — истые сыны пустыни… Какими были они во времена Моисея, такими остались и понынѣ. Какъ однообразна и неизмѣнчива пустыня, такъ неизмѣнчивы и обитатели ея — пожалуй, счастливыя дѣти пустыни и свободы… Да и тѣ, которые не могутъ назвать своею матерью пустыню, ея временные гости въ родѣ насъ, или этихъ хаджей, хлопочущихъ около нашей стоянки, не далеко стояли отъ истыхъ дѣтей пустыни въ отношеніи жизненнаго комфорта. Пустыня представляетъ свои условія, она требуетъ, чтобы всякій кто ни придетъ сюда, — гость или постоянный житель ея, жилъ такъ, какъ слѣдуетъ жить въ пустынѣ — этомъ безграничномъ просторѣ, морѣ песковъ, царствѣ свободы, которое, однако, не создано для жизни… только насильно врывается жизнь въ эту безжизненно-мертвую часть природы и, благодаря своей живучести и могучимъ силамъ приспособляемости, она еще можетъ не только существовать съ боя, но и развиваться въ пустынѣ…