Сенька - Виктор Некрасов

– 4 —

Весь следующий день Сенька просидел у входа в палатку и смотрел туда, где рвутся бомбы.

С передовой шли раненые, и он искал среди них знакомых. Прошло несколько человек из пятой и шестой роты. Он хотел их остановить, но почему-то не сделал этого. Они прошли в перевязочную, а Сенька продолжал сидеть и смотреть туда, за кустарник, где клубилось и громыхало небо, где остались Тимошка и Синцов, и командир взвода, и еще человек двадцать ребят, с которыми он вместе жил, и из одного котелка ел, и впятером один бычок курили.

А может, их уже и в живых нет. А те, что живые, увидят его, Сеньку, и…

На третий день в перевязочной он увидел старшину своей роты. В Татьяновке, под Купянском, они жили с ним в одной хате. Сенька даже ремень ему свой подарил – хороший, желтый, совсем новый. Неплохой был старшина. Бойцы всегда были сыты. А что еще бойцу от старшины надо? Чтоб кормил хорошо и белье чаще менял. А что ругается, так это уж им, старшинам, так положено. А Пушков хоть и много ругался, но о бойцах заботился крепко.

После перевязки Сенька подошел к Пушкову. Он стоял у стола и ждал, пока фельдшер напишет ему какую-то бумажку.

– Здравствуйте, товарищ старшина, – негромко сказал Сенька и поднес руку к пилотке.

Старшина оглянулся и посмотрел на него, потом на его руку.

– Тоже ранило? – спросил Сенька и стал глазами искать, куда же старшину ранило.

– Нет, – коротко ответил тот и отвернулся.

Сенька переступил с ноги на ногу, посмотрел на такую знакомую, широкую спину, на свой постаревший ремень и опять спросил:

– Ну, как там?.. На передовой…

Старшина ничего не ответил, стоял и смотрел, как фельдшер пишет бумажку: тот быстро-быстро водил пером по ней.

«Не расслышал», – подумал Сенька и опять собрался задать тот же вопрос: уж очень ему хотелось знать, живы ли Тимошка и Синцов. Но тут старшина круто повернулся и с разгона налетел на него.

«Сейчас облает», – подумал Сенька. Но тот не облаял, даже слова не сказал, а, засовывая бумажку в боковой карман, пошел к выходу. Сенька постоял, потом тоже вышел.

Старшина стоял у подводы и, насвистывая, взбивал сено.

«Подойти к нему, попроситься – возьмет, может…»

Старшина снимал с лошадей мешки с овсом и вставлял мундштуки.

«Так прямо и скажу. Что угодно пускай делают. Гранаты могу бросать. Патроны подносить…»

Он вытер выступивший вдруг на лбу пот и подошел к повозке. Старшина уже сидел в ней, умащиваясь.

– Товарищ старшина…

Пушков повернулся.

Лицо у него было усталое и какое-то старое. Он здорово похудел за последние дни.

– Чего тебе?

– Возьмите меня, товарищ старшина…

Больше он ничего не смог сказать.

– Тебя?

Сенька мотнул головой. Во рту пересохло, и язык вдруг стал большой и неповоротливый. Старшина поправил шинель под собой.

– Пошел, Сирко… – и дернул вожжи.

Подвода затряслась по ухабам, подымая тучи пыли, потом скрылась за поворотом. Сенька проводил ее глазами, вошел в палатку и до обеда лежал, уткнувшись лицом в солому.

Больше он ни к кому уже не подходил.

– 5 —

На передовой что-то изменилось. Стрельба приблизилась. В рощицу и вокруг нее сначала редко, а потом все чаще и чаще начали падать снаряды. Раненых стало так много, что ими заполнили не только их с Ахрамеевым палатку, но раскладывали их прямо на земле в кустах. Доктора и сестры сбивались с ног. Операционная работала круглые сутки без всякого перерыва. Возле нее вырастали горы бинтов и ваты, и над ними тучами роились зеленые жирные мухи, и два раза в день эти горы куда-то выносили, а через час-два они опять вырастали.

– Плохо дело, – говорили бойцы. – Авиация одолевает, дохнуть не дает…

Бойцы были из разных полков, из разных дивизий, но все говорили одно – жмут немцы, спасу нет.

Рядом с Сенькой положили худенького с наголо выбритой круглой головой сержанта-разведчика. У него были большие, черные, вероятно когда-то очень веселые глаза. Ранен он был в обе ноги. Четырьмя осколками. Пятый сидел где-то в ключице. Лежал он все время на спине, но не стонал и не жаловался, только воды все просил – у него был жар.

– Где это тебя так разделало? – насколько мог, участливо спросил Сенька, – ему очень жалко было худенького сержанта.

– На мине подорвался, в разведке, – сказал сержант и, тяжело дыша и поминутно кашляя, стал рассказывать, как он с тремя разведчиками, – командира взвода убило, и он его заменил, – пошел за «языком», как они достали этого «языка», а на обратном пути сбились, попали в минное поле, и вот только он один и остался жив – всех четверых, с фрицем вместе, на клочки разорвало.

Сенька молча слушал и сочувственно смотрел на сержанта.

«Какой он худенький, совсем пацан», – думал он и сравнивал свою мускулистую жилистую руку с тоненькой, совсем как у девочки, рукой сержанта, выглядывавшей из рваного рукава.

– Повезло тебе, – сказал Сенька.

– Повезло, – улыбнулся сержант.

– А ты давно воюешь?

– Я? Дай бог. С первого дня. От самой границы. Третий раз вот уже ранен.

– Третий раз? – удивился Сенька.

– Третий. Под Смоленском, под Ржевом и вот здесь теперь.

– И все живой остаешься?

– Как видишь, – сержант медленно, с натугой улыбнулся, ему, по-видимому, трудно было улыбаться. – Водички нету?

– Я сейчас принесу, – сказал Сенька и побежал на кухню.

Когда он вернулся, сержант лежал и тяжело дышал. Лицо его стало совсем красным.

– Жар, должно быть, – сказал Сенька и поднес кружку к сухим, потрескавшимся губам сержанта. Тот с трудом сделал несколько глотков, откинулся назад и слабо выругался.

– Обидно, черт возьми! – он опять выругался. – Не увижу больше ребят. Перебьют всех, пока выздоровею.

– Может, и не всех, – сказал Сенька.

– Да и в полк другой пошлют. Все равно не увижу.

– Тебе что – кости перебило?

– Кости. На обеих ногах кости.

Сенька смотрел на его ноги – обмотанные во всю длину, толстые и какие-то квадратные, только кончики пальцев выглядывали.

– Да, долго тебе лежать.

– Долго, – вздохнул сержант и опять попросил пить. – С полгода проваляюсь. Как колода. А ребята воевать будут…

Больше он ничего не сказал. Закрыл глаза и долго лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал.

«Как бы не помер», – подумал Сенька, и ему еще более жалко стало худенького сержанта. Он осторожно приподнял бритую голову его, – она была горяча, как огонь, – и подложил свою скатку.

Ночью сержант стал бредить – вспоминать Полтаву, Клашу, ругать какого-то старшину, – и Сенька всю ночь менял ему холодную, мокрую тряпку на лбу. К утру бред прошел, жар отпустил, и часа два сержант спал спокойно. Сенька тоже вздремнул.

Только утром заметил Сенька, что у сержанта на груди Красная Звезда. На одном уголке эмаль облупилась. «Такой молоденький – и уже орден», – подумал Сенька и побежал за завтраком.

– За что это ты орден получил? – спросил потом Сенька, кормя сержанта с ложечки.

– За что дают, за то и получил, – уклончиво ответил Николай, – сержанта звали Николаем, – и облизал ложку.

– И давно получил?

– Давно.

«Смелый, должно быть, – подумал Сенька. – По морде видать, что смелый. А ведь такой худенький, хлипкий».

После завтрака Николаю захотелось оправиться, и Сенька бегал за судном, – оно было одно на весь санбат, и на него была очередь, – и помогал Николаю с ним сладить.

– Ты мировая няня, – сказал Николай, и Сеньке это было ужасно приятно.

Когда Николая унесли на перевязку, Сенька нарвал свежей травы и подложил под плащ-палатку, на которой Николай лежал. А на обед выклянчил у повара лишний кусок мяса, но у Николая не было аппетита, и пришлось ему самому съесть.

– Аппетитец у тебя – дай бог, – улыбнулся Николай.

Сенька смутился и отставил котелок.

– А мне вот не лезет ничего. Тошнит чего-то.

– Это от жару.

– А вот пить… Ведро бы зараз выпил.

– Дать? – спросил Сенька и потянулся за кружкой.

– Дай.

Николай, морщась от боли, но с аппетитом выпил поллитровую кружку, откинулся на скатку и стал смотреть на голубой ослепительный кусок неба, видневшийся в отверстие палатки.

Часам к трем, когда солнце стало особенно припекать, Николай попросил, чтобы его вынесли на двор, – палатка накалилась, и у него заболела голова. Сенька выпросил у лейтенанта, лежавшего в углу, плащ-палатку и растянул ее так между кустами, что солнце совсем не мешало Николаю. Сам он пристроился рядом, отгонял лопухом от Николая мух, скручивал ему папиросы, – он довольно ловко научился это делать рукой и коленом, – и бегал на кухню прикуривать.

Над головой время от времени пролетали самолеты и бомбили большой кудрявый лес километрах в пяти отсюда – там стояла артиллерия и какая-то кавалерийская часть.

Так они лежали – Сенька на животе, Николай на спине – и говорили о «юнкерсах», об артиллерии, о кавалерии, о том, как плохо приходится ей в эту войну. Николай здорово разбирался во всех видах самолетов, учил Сеньку, как отличать «юнкерс» от «хейнкеля» и «Мессершмитта-110», как надо стрелять в самолет, когда он низко летит. Потом им надоело разговаривать, и они просто лежали и смотрели на небо, следя за косяками летящих бомбардировщиков.