Каратель - Иван Тропов

Я стоял сбоку от колонны, но рубиновые глаза все равно глядели прямо на меня… И морда ухмылялась.

Я вспомнил, что забыл сделать в тот раз. Забыл вырвать рубины из глазниц. Но это все не сейчас, потом, потом… Я запалил один из сотни огарков, что стояли на камне вокруг пластины. Света стало больше. На всякий случай я запалил еще несколько свечей. Пока сгоревшая спичка не обожгла пальцы. Тогда я отлепил от камня пару горящих свечей и двинулся вправо, вглядываясь в пол.

Вот и утопленная в пол крышка погреба.

Я покапал воском на каменный пол, прилепил одну свечу. Сдвинул засов и, поднатужившись, дернул крышку. Тяжелая, зараза. Но я ее переборол. Крышка перевернулась и грохнула об пол.

И кажется…

Показалось? Или в самом деле что-то коснулось меня – мазнуло холодком по вискам изнутри?..

Торопясь и оскальзываясь на ступенях, я бросился вниз. В нос ударило сырым, затхлым воздухом, свеча затрепыхалась, едва не погаснув, и я заставил себя двигаться медленнее. Длинный земляной гроб с пустыми полками по бокам. Здесь было холодно, сыро – но, может быть, это меня и спасет? Вода – это самое нужное человеку. И чертовой суке тоже.

Я шел все дальше, но проклятый погреб не кончался. Свет свечи едва разгонял темноту, черные стены глотали его без следа.

Она лежала в дальнем углу, свернувшись калачиком. Голая, грудь и руки покрыты засохшей, коричневой коростой, а ноги синеватые – даже в теплом свете свечи. Я склонился над ней, поднес свечу к лицу.

– Эй… – позвал я.

Окоченевший комок не шевельнулся.

– Эй!

Я встал на колени возле нее, отбросил с лица волосы. Глаза закрыты, кожа сухая и холодная. И ни один мускул не двинулся от моего касания, ни одна жилка. Кажется, не дышит.

Я положил руку на шею. Господи, какая холодная кожа… Или только кажется? Господи, сделай так, чтобы я ошибался!

Холодная, как камень алтаря. Я водил кончиками пальцев по ее шее, пытаясь нащупать бьющуюся жилку. Где-то здесь должна быть… Ну же, черт побери! Где-то здесь должна быть… если только она вообще бьется. Кожа была холодная и неживая. Кусок охлажденного мяса.

И тут я нащупал что-то. Или показалось? Я вжал пальцы сильнее, замер, даже дышать перестал. Сосредоточился, вышвырнул из головы все мысли. Лишь чувствовать тело, кончики пальцев…

Я чувствовал удары пульса в ушах, чувствовал, как они отдаются в кончиках пальцев, будто чуть вздрагивает холодная плоть под ними… Но это обманчивое ощущение – это лишь вздрагивают мои пальцы. А кроме моего пульса, ничего нет…

Нет, есть. Что-то происходило под этой каменной кожей. Слабо-слабо. Очень редко. Но это явно не мой пульс. Мое сердце успевало сделать четыре удара, прежде чем биение на ее шее повторялось.

Слава богам, есть!

Есть!!!

Минуту я боялся оторвать пальцы, боялся, что мне кажется. Но теперь я, несомненно, чувствовал ее пульс.

Свеча в левой руке мешала, я кое-как прилепил ее к полу. Склонился над холодным телом, бережно взял ее голову, прижал к груди – будто дорогой подарок – и расхохотался. Понимал, что это ненормально, но ничего не мог с собой поделать.

Может быть, это и есть самый дорогой подарок в моей жизни… Она у меня теперь есть – жизнь! Моя жизнь.

– Паучишка ты моя милая… – Я гладил ее лицо. – Жива, сука…

Потом достал флягу и свинтил колпачок. Сжал пальцами ее губы в бантик – показался кончик языка, маленький и сжавшийся, будто ссохшийся фрукт, даже на взгляд шершавый, и влил ей в рот глоток коньяка.

Булькнул воздух в горлышке фляги, ей в рот выплеснулся еще один глоточек, еще, но ничего не происходило – и страх накатил новой волной, руки одеревенели…

Она вздрогнула и закашлялась. Ее скрутило, она захрипела, широко открыв рот, жадно глотая сырой воздух, словно вынырнула из-под воды. Коньяк пузырился на губах, потек струйками по подбородку. Слишком долго в ее горле не было воды.

Я подождал, пока спазм пройдет, поднял ее голову повыше и повторил попытку. На этот раз она проглотила. Ее глаза распахнулись, а губы жадно сомкнулись на носике фляги.

Она сделала три глотка и снова закашлялась. На этот раз оттого, что это был коньяк, а не просто жидкость – она же глотала его как воду, большими, жадными глотками.

Я отвел флягу, но она тут же вцепилась в нее. Попыталась что-то сказать. «Отдай!» – шевельнулись ее губы беззвучно, и она сморщилась от боли. Ее опять скрутило, слишком долго она не говорила, слишком долго лежала здесь, едва дыша, уже почти труп. Но от фляги не отцепилась. Вырвала из моих рук. Шумно втянула воздух – и вновь припала к горлышку.

Я ей не мешал. Коньяка мне не жалко, да и с пьяными чертовыми суками я еще не общался. Даже интересно.

Она сосала, пока не выпила все до последней капли. Тогда она с удивлением поглядела на пустую флягу, потрясла ее и отшвырнула. Посмотрела на меня.

Кажется, в ее глазах мелькнуло удивление, но так, краешком.

– Еще… – просипела она и сморщилась от боли. Попыталась сглотнуть – и опять сморщилась. – Дай еще…

И опала, как скошенный цветок. Последние силы ушли на слова. А может, это спирт всосался в кровь. Желудок пуст который день, вот вмиг и захмелела.

Я взял ее на руки и понес наверх. Едва заметил, как поднялся по крутым ступеням. Словно заново родился. Силы переполняли меня.

После глотающих свет стен погреба здесь было светло. Я понес ее прочь от алтаря, к колоннам. Там, в темноте за ними, выход к лестнице… Я остановился.

Все хорошо. Все поразительно – просто невероятно как! – хорошо. Сука жива, и это главное… и все-таки что-то не так. Неправильно.

Я оглянулся. На алтарь. На козлиную морду – сейчас какую-то задумчивую.

Надо бы погасить свечу в погребе, вот что. А главное – эти восемь на краю алтаря, под козлиной рожей. Не икона, чтобы я этой морде свечи зажигал.

А, черт с ними! Потом. Сейчас у меня есть дела поважнее.

Теперь у меня есть сука. Моя милая чертова сука. Полузакрытые глаза заблестели, черты лица смягчились, наполнились сладкой истомой, краешки губ приподнялись в намеке на улыбку…

Я поцеловал эти приоткрытые губы, ощутив вкус коньяка и – на миг – все еще сухой кончик языка. Шершавый-шершавый, как у кошки, когда слизывает с пальцев каплю мороженого.

Ты мой шанс. Мой единственный шанс, сука. Моя милая чертова сука.

Воды я дал ей столько, сколько захотела. А вот есть ей сейчас много не стоит. На огромный стол в столовой я положил только огрызок галеты, который затерялся у меня в кармане плаща. Прямо перед канделябром на тринадцать свечей. Живые огоньки разогнали темноту в огромной столовой.

Но сухарь ее не соблазнил. А вот воду она глотала как бездонная бочка. Один бокал, второй…

Жизнь возвращалась к ней быстро, может быть, даже слишком быстро. И определенно быстрее, чем я рассчитывал.

Я вдруг сообразил, что уже не придерживаю ее. Она сидела сама, больше не сваливаясь со стула. Ее холодная рука скользнула по моей, и она взяла бокал. И продолжала взахлеб глотать воду. Струйки сбегали с губ, капали на грудь, размывая корочку засохшей крови.

На четвертом бокале она стала пить медленнее.

Стулья в гостиной были тяжелые, спинки прямые и очень высокие. Резная окантовка возвышалась далеко над ее головой, но, кажется, раньше была куда выше… Теперь чертова сука не валилась на стол без сил. Теперь она сидела, и сидела с прямой спиной, гордо подняв голову. Даже с грязными свалявшимися волосами, вся в засохшей крови и совершенно голая – она сидела с достоинством.

И она уже напилась. Все еще прикладывалась к бокалу, но это были маленькие, символические глоточки. Просто потому, что слишком долго она мечтала об этой воде.

Теперь она обратила свой взор на меня. И не только взор…

Я успел собраться и встретить ее ледяной шквал.

Мы бодались взглядами – и тем, что за глазами… Она давила, я выкручивался из ледяных щупальцев.

Она впивалась в меня и курочила все, до чего могла дотянуться. Я выталкивал ее вон и приводил в порядок то, что она успела смять и запутать, выравнивал ощущения и эмоции, возвращал себе мои желания.

Слава богам, она была еще слишком слаба – две недели не ела. Коньяк и вода привели ее в сознание, но сил у нее было слишком мало. И почти все они уходили на то, чтобы с достоинством держать спину.

Наконец она сдалась. Холод и давление в голове ослабли. Она невесело рассмеялась.

Мне было не до смеха.

– Еще раз так сделаешь, и это будет последний раз, когда ты вообще будешь это делать… по своей воле.

Она вскинула бровь. Улыбка, чуть пьяная, гулявшая по ее губам, задралась правым уголком. Лицо у нее было выразительное, и она прекрасно им владела. Таким пренебрежением меня еще никто не обдавал, а она умудрилась сделать это без слов.

– Я бы тебе советовал прислушаться к моим словам, солнышко.

– А вы грубиян, сударь. Во-первых, я тебе не солнышко… мальчик.

Ее липкие щупальца то и дело касались меня. Я успевал сбрасывать их, прежде чем они влезали в меня, но это было неприятно. Словно по лицу шлепали грязной, мокрой тряпкой.