Девушки со скромными средствами - Мюриэл Спарк

– Не может быть! Вот ужас! А как он там оказался?

– Он там миссионером был, что ли.

– Немыслимо.

– Представь себе. Жуткая трагедия. А ведь я его хорошо знала.

– Кошмар! Как вспомнишь все… Ты Селине сказала?

– Да вот никак не могу до нее дозвониться. Ты же знаешь, какая она теперь: сама трубку не берет, надо через тысячу секретарей каких-то прорываться.

– А ты могла бы неплохой материал сделать из этого для газеты, Джейн, – сказала Энн.

– Само собой. Просто мне нужно еще кое-что уточнить. Конечно, столько лет прошло с тех пор, как я его знала, но материал получился бы любопытный.

Два молодых человека – поэты в силу того обстоятельства, что сочинение стихов до сих пор было их единственным постоянным занятием, – возлюбленные двух девушек из Клуба принцессы Тэкской (и в данный момент больше ничьи), оба в вельветовых брюках, сидели в кафе на улице Бэйзуотер в компании безмолвно внимающих почитательниц и беседовали о будущей новой жизни, просматривая гранки романа одного общего друга. На столике перед ними лежал экземпляр «Мирных новостей». И один молодой человек процитировал, обращаясь к другому:

– «Но как нам быть, как жить теперь без варваров?Они казались нам подобьем выхода».

А другой улыбнулся со скучающим видом, но преисполненный сознания, что очень немногие во всей великой метрополии и послушных ей колониях могли бы назвать источник этих строк. Улыбнувшийся молодой человек был Николас Фаррингдон, еще никому не известный и пока не имевший особых шансов стать известным.

– Кто это написал? – спросила Джейн Райт, толстая девица, работавшая в издательстве; в Клубе считали, что она девушка толковая, но немножко не того круга.

Ответа не последовало.

– Кто это написал? – повторила Джейн. Поэт, сидевший ближе к ней, произнес,

глядя сквозь толстые стекла очков:

– Один александрийский поэт.

– Из новых?

– Нет, но для Англии он, пожалуй, новый.

– А имя у него есть?

Он не ответил. Молодые люди возобновили беседу. Они вели речь о постепенном угасании и упадке анархистского движения на родном острове, без конца называя какие-то имена. Просвещать девушек в этот вечер им уже наскучило.

ГЛАВА 2

В общем зале Джоанна Чайлд давала урок декламации мисс Харпер, поварихе. Джоанна все время занималась с ученицами или готовилась к очередному экзамену. И ее хорошо поставленный голос то и дело раздавался по всему зданию. Джоанна брала с учениц по шесть шиллингов в час, с членов Клуба – по пять. Никто не знал, на каких условиях она занималась с мисс Харпер, – в те годы люди, владевшие ключами от буфетов, вступали в соглашения со всеми прочими на особых условиях. Метод Джоанны состоял в том, что сначала она сама с выражением читала каждую строфу, а затем просила ученицу повторить.

В гостиной было слышно, как она во весь голос отчеканивает пульсирующий ритм «Гибели Германии».

Гневный лик его предо мной –И клубящийся ад за мною;Где найти, где найти спасенье? покой?… [5]

В Клубе гордились Джоанной Чайлд не только потому, что она самозабвенно декламировала стихи, но и потому, что она – статная, миловидная, пышущая здоровьем – была поэтическим воплощением высокой белокурой дочери священника, она не знала, что такое косметика; окончив в начале войны школу, день и ночь без устали работала в приходских благотворительных организациях; во время учебы всегда была бессменной старостой; и никто никогда не видел и не мог представить себе ее плачущей, потому что по натуре она была стоиком.

Так случилось, что, окончив школу, Джоанна влюбилась в викария. История эта ничем не кончилась. И Джоанна решила для себя, что это будет единственная любовь в ее жизни.

Она часто слышала в детстве, а потом повторяла сама:

…Может ли изменаЛюбви безмерной положить конец?Любовь не знает убыли и тлена [6].

Ее представления о чести и любви были заимствованы из поэзии. Она имела смутное понятие о том, чем в целом и в частностях отличается земная любовь от неземной и каковы их разнообразные признаки, но сведения об этом она черпала из богословских споров священнослужителей, бывавших в доме ее отца; поэтому ее воззрения отнюдь не сводились к простым обиходным истинам вроде формулы «В деревне люди ближе к Богу» или утверждения, что достойная девушка должна любить один раз в жизни.

Джоанна считала, что ее чувство к викарию было бы недостойно называться любовью, если бы она дала волю сходному чувству, которое она начала испытывать к сменившему его новому викарию, еще более для этого подходящему и даже еще более красивому. Стоит только допустить мысль о замене предмета обожания – и разрушится все здание любви и соединенья двух сердец, вся философия шекспировского сонета – таково всегда было твердое, хоть и не высказываемое, убеждение, царившее в доме приходского священника и в верхних сферах его духовных владений. Джоанна подавила в себе склонность к новому викарию, заглушив ее теннисом и благотворительной деятельностью. Она и прежде никак не поощряла ухаживания этого молодого человека, а лишь молча думала о нем до того воскресенья, когда услышала проповедь, которую он произносил с кафедры, на тему из Евангелия от Матфея:

…Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный; и если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную.

Шла вечерняя служба. Собралось много девушек со всего прихода, некоторые были в военной форме. Одна молодая особа в форме вспомогательной службы флота не отрывала глаз от викария; на щеках ее, тронутых румянцем, лежал предзакатный свет, льющийся сквозь стекла витражей; волосы, выбившиеся из-под пилотки, слегка вились. Джоанне казалось, что нет ка свете мужчины прекраснее нового викария. Он только что принял духовный сан, и вскоре ему предстояло отправиться в военно-воздушные силы. Была весна, полная приготовлений и ожиданий: вот-вот собирались открыть второй фронт, кто говорил – в Северной Африке, кто – в Скандинавии, или на Балтике, или во Франции. А Джоанна тем временем внимательно слушала молодого человека, стоявшего на кафедре, – слушала как завороженная. Он был высокий, темноволосый, глубоко посаженные глаза смотрели из-под прямых черных бровей, взгляд у него был пронзительный. Крупный рот – признак великодушия и благонравия, размышляла Джоанна, это великодушие и благонравие выдает в нем будущего епископа. Сложен он был атлетически. И гораздо яснее своего предшественника дал понять Джоанне, что неравнодушен к ней. Джоанна сидела на своем постоянном месте старшей дочери приходского священника и делала вид, что совсем не слушает этого молодого красавца. Она не смотрела на него – в отличие от смазливенькой особы в форме. Глаз, рука, говорил он, то есть самое драгоценное для нас. В Писании имеется в виду, что если самое дорогое для нас окажется преступным – по-гречески sk'andalon, это слово, как вы знаете, сказал он, часто встречается в Писании, когда подразумевается нечестивый помысел, соблазн, камень преткновения, как, например, в высказывании Святого Павла… Сельский люд, преобладавший среди прихожан, смотрел на викария во все глаза. Джоанна решила, что она вырвет свой глаз и отсечет свою руку, вырвет и отсечет этот соблазн, угрожающий ее первой любви, этот камень преткновения, этого красавца мужчину, стоящего на кафедре. – Лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную, – гремел голос проповедника. – Геенна огненная, – продолжал он, – понятие, безусловно, негативное. Выразим эту мысль в более позитивной форме. В более позитивной форме это прозвучит так: «Лучше войти в царство Божие увечным, нежели не войти совсем».

Он надеялся когда-нибудь включить эти рассуждения в свое будущее собрание проповедей – во многих отношениях он был еще очень неопытен, – правда, позднее, когда он служил капелланом в военно-воздушных силах, ему довелось лучше узнать реальную жизнь.

И вот Джоанна приняла решение войти увечной в царство Божие. На увечную она была совсем не похожа. Она нашла себе работу в Лондоне и поселилась в Клубе принцессы Тэкской. В свободное время она любила читать вслух стихи. Затем, к концу войны, начала всерьез учиться декламации и всецело посвятила себя этому занятию. Увлечение викарием отступило перед увлечением поэзией, и в ожидании диплома Джоанна стала давать уроки по шесть шиллингов в час.

Промчались мимо всадники лихие,Оленя моего они сразили [7].

Никто в Клубе не знал толком историю Джоанны, но все решили: тут что-то возвышенное. Джоанну сравнивали с Ингрид Бергман. Она никогда не участвовала в спорах между членами Клуба и администрацией по поводу чрезмерной калорийности питания, которые велись вопреки действовавшей карточной системе.