Любовь и хлеб - Станислав Мелешин

Коля разлил всем по полстакана — кому в кружку, кому в чашечку, а Григорьеву — прямо в ковш, за неимением посуды.

Васька закричал «горько», все подхватили и рассмеялись: Тоня и Коля не знали, что такое «горько».

— Целуйтесь, черти!

Выпили. Григорьев медлил. Держа дрожащей рукой ковш с водкой, он посмотрел на сильно проголодавшихся жениха и невесту и подмигнул им мрачным хитрым глазом: «Ну! За пленных и всех военных!» — выпил залпом и закрыл глаза, будто ожидая чего-то, очевидно как проходит похмелье. Поморгал, тяжелой пятерней почесал волосатую грудь, погладил себя по животу и, вздохнув, блаженно улыбнулся:

— За-хо-оро-шело!

Потом все чуть опьянели — то ли от жары, то ли от водки, то ли от веселого возбуждения — и заговорили, хваля Тоню и Колю за молодость, за отчаянность, за то, что дружны и не побоялись начать жизнь так рано!

А Тоня и Коля, счастливые от всеобщего внимания, опьянели и целовались на виду у всех, уже не дожидаясь «горько».

За полдень вода нагрелась, тени стали длиннее. Когда плоты стоят, течение незаметно, и можно лежать на бревнах и говорить обо всем на свете.

Васька, указывая на целующихся Колю и Тоню, толкнул локтем в бок Жвакина.

— Вот и будут жить они, молодо и счастливо. Много им не надо. Им ничего не надо. Любовь есть? Есть. Работа есть? Найдут. Жилья в тайге хватит. Молодцы! Решились на побег — сделали. В жизнь… убежали!

Жвакин возразил:

— Можно было им еще несколько лет до свадьбы подождать. Жизнь торопливых не любит. По минутам ее разбей… Сладкая минута пройдет — вспомнишь! Горькая — забудешь… А жить трудно! На себя работать и то ее не хватит. Что миру дашь, а что от мира возьмешь!

— Да, философия… — протянул Григорьев. — Только не понял я. Мне в жизни много надо. Все верну, что потерял. Не минуты, а годы!

— Математика простая! — дополнил Жвакин, воодушевляясь. — Ты вот, мил-человек, в тюрьме отдыхал, а почему? Ты обидел — и тебя обидели. Баш на баш! А почему? Плохо взял, где что лежит, не рассчитал… А для меня всякая власть одинакова. Я законный! Я и при царе жил — не обижали! Бывало, все ко мне: «Карпыч, сделай то-то и то-то»… Ухвачусь за дело — глянь, золотой в кармане. А еще мог и не согласиться…

Григорьев всегда говорил мало, больше размышлял, но сейчас он встал над Жвакиным громадный, с бородой, с жестким лицом, растопырив большие руки, одернул на себе брезентовую робу и пропитым, хриплым басом заговорил:

— Темнишь ты, старик! Ты вот раньше, пока я… отдыхал, у людей работал, а они тебе из своего заработка платили, от добычи какой… часть отчисляли. И выходит — минуты твои краденые. И помрешь ты, кустарь, когда люди эти не будут в тебе нуждаться. А я всю жизнь не на себя работал. В совхозе Васильевском на Днепре… государственным человеком! Бухгалтер я. А вот как стал на минуты-то жизнь рассчитывать да на себя у других воровать… тут меня и на отдых!.. Так-то!

— Я жить умею, — похвастался Жвакин, — не помру! У меня просто: сделал — получи! Получил — живи! И не люблю, когда этому мешают. Человек должен не мешать другому. Всем жить охота. Помешал — я уже озлоблен…

Поднялся Саминдалов, слушавший всех внимательно, и поднял руку.

— Я скажу, худые люди есть. Жить мешают. — Саминдалов стал показывать пальцем на каждого: — Мне, тебе, ему, им! — Жвакина он почему-то не отметил.

Все умолкли, прислушались: о чем поведает этот лобастый манси с коричневым лицом, с косичками, торчащими из-под платка, повязанного по-бабьи. Здоровый, с красивой славянской головой, с чистым лбом, он был похож на человека древних времен. Заговорил, как запел:

— Легенда есть. Жили люди — седые и молодые. Оленей пасли, зверя били, рыбу сушили, детей рожали.

Солнце — на всех одно. У всех к солнцу любовь, а у него — в дар людям весна, жизнь и удачи.

Подрастет кто до ножа (это дают нож молодому — иди медведя добывать), заколет зверя — невесту себе выбирает!

Праздник у всех — белую лошадь на свадьбе варят для жениха, невесты и родичей, остальным — мясо медведя. Едят, пляшут и солнцу песни поют.

А был худой человек среди этих людей — ни охотник, ни шаман, так — ленивый! Тоже подрос — дают ему нож: иди, корми невесту! Ленивый — всегда трус. Не пошел. Не дали ему невесту. А он красивую выбрал, все она умеет делать. Обиделся он. Ленивый — всегда злой и хитрый.

Ночью, когда все люди на земле спят, он подкрался к солнцу, — отдыхало оно за горами, — схватил и спрятал в мешок, а вместо него бросил в небо старый потрепанный бубен. Вот на луну похоже!

Ночь, темно. Люди уже год спят. Откроют глаза, смотрят — все еще ночь, рано вставать.

Ленивый — всегда чужое ест. Съел он все припасы и тоже лег спать, а мешок с солнцем под голову положил. А солнце не спит — ему каждый день светить надо! Раскалилось оно, и мешок сгорел и тот человек сгорел. Проснулись люди, смотрят — опять в небе солнце, на всех одно. И праха ленивого не видно. Худой человек был. Солнце перестает быть солнцем, когда оно на одного. А луна никому не нужна — светит, а не греет. Все!

— Интересно! — восхитился Васька, вспомнил о о Глафире и задумался.

— Сказка-а! — вздохнул Григорьев и, зевнув, закрыл глаза.

Жвакин только рукой махнул — ничего не понял. Коля и Тоня сидели разинув рты. А Саминдалов, довольный, ушел поспать. Жвакин, словно спохватившись, встал у греби и скомандовал громче обычного:

— Отчаливай!

Но прежде чем отплыть, все выкупались и немного отдохнули.

«Какие мы… разные!» — отметил Васька, становясь на рабочее место. Он смотрел на успокоившихся плотогонов и думал, что судьба свела их вместе, а работа сблизила, и даже влюбленные Коля и Тоня, побег их, не могли помешать, потому, что люди любят друг друга. А разве они все не совершили побег! Кто в жизнь, кто в работу, кто за рублем. Лишь бы куда-нибудь! Видно, человеку надоедает жить привычно и одинаково. Вот и убежали от жизни, сменив профессии, место… Почему? Что их зовет: рубль или новая жизнь?

Он, Васька Дубин, похоже, сбежал от невесты, Григорьев не вернулся на Украину — значит сбежал от родной стороны, Саминдалов покинул стойбище и родичей, Жвакин сбежал от нужды, с мечтой купить лодку и ружье, Тоня и Коля-колесо убежали от родителей просто в жизнь… Все это показалось Ваське обидным и малым… А ведь есть другой, большой мир, в котором люди не думают о себе и о рубле, вот как у геологов, с которыми он работал, или… вот они ведут лес в Зарайский лесозавод, на стройку, к приехавшим отовсюду людям. Что-то позвало их в тайгу!.. Сегодня всем было хорошо, весело — помогли молодым в беде. Все стали товарищами. И у каждого, наверное, душа похорошела… А это ведь всего дороже!

Ваське было грустно. Вот и пришло время, когда нужно раздумывать о многом и серьезном. Оказалось: жизни-то он и не знает, кроме той, в которой легко можно заработать, быть сытым и веселым.

Всю дорогу Васька заботился о Коле и Тоне, словно приобщился к чужой светлой жизни, на которую он едва ли был способен. Он понимал, что они еще дети — беспомощны и наивны, и легко их обмануть, обидеть, оскорбить. Они ему казались какими-то неземными, а потому слепыми. Вот есть у них любовь — и всем они довольны. Им не надо ни избы с огородом, ни коровы, ни сундуков с добром. Поцелуи, песни, дорога, улыбки людей, безмятежный сон, когда устанут за день от радостей — и ничего больше. Им все равно, где жить, как жить, кем и где работать. Наверно, их любовь окрепла оттого, что, беспомощные в одиночку, вдвоем они — сила! И держится-то она на радости. Ваське было приятно, что все это понимают.

Сам он рассказывал им забавные истории из своих похождений. Саминдалов относился к ним так, будто подглядывал их счастье, восхищенно, трогательно и задумчиво. Однажды он сказал им доверчиво:

— У меня тоже невеста есть. Майра!

Григорьев сторонился их. Он стал еще мрачнее и загадочнее и подолгу не разговаривал ни с кем. Жвакин все время поучал их и раздражался, если что выходило не по его. Сами они, казалось, никого не замечали. Это было их право, право пока беспечных детей. Но все их полюбили за молодость, за неумение жить, за то, что их любовь была на виду у всех, — и это было всем приятно, как доверие, как будто они дети всех, — за то, что такого не было в жизни ни у кого. Так они и плыли на плотах, как очарованные, как святые, — святые дети земли и любви. Кто знает, что с ними будет дальше, когда они прибудут в Зарайск? Сумеют ли они отстоять себя?

Васька вспомнил, как поставили им палатку и они, видя, что все спят под открытым небом, отказались от нее. И еще вспомнил, как однажды уставший Жвакин накричал на Тоню за пригорелую кашу. А она вдруг спокойно сказала ему в лицо:

— Не кричите! У меня… ребенок… — И заплакала.

Жвакин растерялся: «Мать, значит…» — и больше никогда на Тоню не кричал.