Санитар - Александр Великин

Мокрая Москва уползала назад. Места, где он знает все дома по но-мерам, все дворы, изученные до последнего мусорного контейнера, все подъезды, этажи, лифты. Стал считать, сколько вызовов он сделал в своей жизни, если исходить в среднем, ну, скажем, из семнадцати-восемнадцати за сутки. Семнадцать помножить на одиннадцать, это в месяц, потом снова на одиннадцать. Это в год. Но тут же сбился и решил, что когда-нибудь этот подсчет обязательно осуществит. Надо было ехать через Калининский, на Смоленке сейчас затор. Но Гусев направил рафик по Дорогоми-ловке, к Бородинскому мосту. Пусть. Как знает. Дождь иссяк, и будто похолодало. Славное времечко для скорой! Серый попытался увидеть, охватить Москву как бы сверху, космический овальный пирог, с живой шевелящейся начинкой, от Медведкова до Теплого Стана, от Борисовских прудов до Рублева. И везде скорые, скорые, барахтается скоропо-мощное племя. По мокрому и скользкому, по снежной мешанине, через хляби переулков пробираются замызганные, в коросте кареты. Во лбу вы-росты. Фара-крест справа и фара-крест слева. Рога. Снуют рогатые, рыскают с вызова на вызов, с вызова на вызов. В рогатыхразные-всякие. Совсем юные или заматерелые, как он сам. Пылкие романтики, и алкаши, и честняги трудолюбивые и терпеливые. И попросту талантли-вые врачи. И глубоко запрятанные человеконенавистники. И вороватые. И такие, и сякие. Масса. Частенько не шибко грамотные, частенько гру-бые, хамоватые. И сами больные. У кого язва желудка, у другого радику-лит, гипертония, геморрой. Простуженные, дохающие, в прокуренных ка-бинах. Как хотел Серый раньше, давным-давно, рассказать людям, что такое скоропомощные сутки! Чтобы почувствовали люди двадцать четыре часа вызовов, почти не слезая с колес, давай, давай, тащи, вези! О десятых этажах без лифта в четвертом часу утра, о налитых ногах-колодах, когда свалился на кресло, а тебя снова трясут, давай, давай! О жестяном холо-де ночной зимней машины, когда зубам не остановиться от дикой озноб-ной пляски. Как звереешь сам, потому что сколько раз на день ты был облаян, обматерен! Как об этом рассказать? Как рассказать о пьяни с раз-битыми харями, о крови, вони, о руках по локоть в дерьме, о всей драной человеческой изнанке, которую никто не подумает скрыть от скороломощ-ного врача, а, наоборот, постарается запихнуть ему в глотку? Как об этом рассказать тем, кто завидует его работе? Скажите, пожалуйста, сутки от-работал и двое дома! Двое суток дома! И почти триста рублей! Вишь как! Деньги получаете большие, так не жалуйтесь! То обстоятельство, что зара-батываем мы, так сказать, себе на похороны, можно не учитывать. Не вся-кий выдержит, кто за денежками к нам бежит. Пока выслугу наездишь, кровью захаркаешь. Людям рубль в чужом кармане червонцем кажется. Соответственно, в своем они червонец видят рублем. И поместить себя на место другого люди обожают. Им, людям, это ничего не стоит. Они это де-лают запросто, с большой охотой. Языком. Я бы на вашем месте… Не думая, не понимая, не подозревая, что быть на месте другогосамое трудное в мире умение. Недостижимое!

Даже, если бы он мог рассказать обо всем этом и всему миру, изме-нить ничего нельзя. Но рассказывать никому и ни о чем не придется. Это бессмысленно. Вопи сколько угодно, что ты тоже живой человек и невоз-можно так больше работать, вызовов меньше не станет, человеческую натуру не переделаешь. Тебе посочувствуют, люди жалеть умеют. Но не больше. Потому что самое главное это страх за свою жизнь. И когда они тебя вызывают ночью, чтобы посоветоваться насчет слабительного, и ты трясешься, негодуя, и в ответ на свое негодование слышишь рассуди-тельно-обиженное: Такая у вас работа, конечно, это издевательство. Но сама по себе фраза совершенно справедлива. Такая у нас работа. И в конечном итоге людям есть до тебя дело только как до врача. Поэто-му нечего пузыриться по поводу напрасных вызовов, нечего бушевать. Люди всегда себя любили. Бушевать это разрывает, разоряет и лишает разума. Смирись и прими. Потому что человек имеет право на страх. Че-ловек право на страх имеет. Вы-то, может, и разбежитесь, думал Серый, поглядывая на гусевский длинный профиль. А мне деться некуда. Я ездил и буду ездить, пока ин-фаркт сердце не надорвет или инсульт не перекосит. Но ничего! Москва прекрасна в любую погоду, и сутки эти когда-нибудь кончатся. И тогда он приплетется домой, в теплый и тихий полумрак утренней квартиры.

Этого не видит никто. Он закрывает за собой щелкнувшую дверь, опускается в прихожей на стул, ставит рядом сумку. Добрался. Движения его медленны, заморожены. В голове еще вспыхивают протуберанцы, уха-ют взрывыканонада отработанных суток. Распускает с натугой шнурки на одном башмаке, затем на другом. Ставит башмаки под вешалку и си-дит, раскорячившись, как беременная на девятом месяце, шевеля срос-шимися пальцами ног. Теперь спешить незачем. Стаскивает куртку. Сди-рает носки, приклеенные к ступням, свитер, воняющий потом, бензином, табаком и дезинфекцией, и затвердевшую под мышками рубашку. Сбрасы-вает брюки, снова открывает входную дверь и вытряхивает свитер, куртку и брюки: мало ли каких насекомых можно было набраться. И клопов при-возили на подстанцию, и вшей. Развешивает одежду в прихожей, пусть проветрится. Линолеум студит воспаленные подошвы. Нагишом, покрыва-ясь гусиными пупырышками, идет в сортир. Мерзнет последний раз за сутки. Предвкушая, зная, что сейчас он ошпарится под душем. Долго трет-ся грубым мочалом, снимая с себя невидимую коросту, вопит от востор-га. А впереди еще горячий, сладкий, самый сладкий в мире чай… И на-конец, постель, открытая, зовущая, какой оставил ее давным-давно. Вче-ра. И он не уснет. Нет. Он упадет в сон, как в море. А когда проснется, то два белых денька будут принадлежать толь-ко ему. До Бронной они не доехали. На Смоленке, в автомобильной пробке урчащей и хрюкающей, перекрывая скрежет тормозов и лязг трайлеров, заверещал мультитон, на его табло выскочила огненная семерка, и озна-чало это, что вызов надо немедленно прекращать и срочно звонить на Центр. Ага! Что-то случилось! ликуя, воскликнул Серый. Давай, Виталий, быстро к гастроному, звонить! Семизначный номер Центра был долго занят, и Серый набрал ноль три. Действительно, какое здоровье на-до иметь, чтобы скорую вызвать, думал он, слушая нетерпеливо длинные гудки. Чаем не поможете скорой? спросил он, пленительно улыбаясь женщине-администратору. Утром торговали, ответила она, сейчас узнаю в столе зака:ов. Вам какой индийский? Индийский, цей-лонский, какой будет! Женщина-администратор по селектору звонила в стол заказов. Чай был. Сколько вам? Сколько дадите, радуясь нечаянной удаче, отвечал Серый. Маша, закричала администратор-ша. Маша! Вошла в комнатку пожилая техничка, в синем, обтянувшем вислый живот халате. Маша, возьми доктору в заказах чаю. Пять пачек хватит? Больших? Больших, по девяносто пять. Конечно! Спасибо большое! Давление померяете? спросила техничка. Обязательно, только быстро. Ждите меня у машины. Вот деньги. Ответил, наконец, Центр, и старший врач велел гнать во Внуково, вернее, на Киевское шоссе, где свалился самолет. Аварийная посадка, Виталий! закричал Серый, открывая кабину. Ах ты, господи! Бинты надо проверить! Бинтов было три один большой и два маленьких. Серый вздохнул, оглядывая карету. Грязное одеяло, то, что мерещилось ему с утра, на самом деле горбилось на носилках, располосованных по всей длине и зашитых дратвой; опрокинутый на затоптанный пол, отдыхал распахнутый наркозный аппарат, с одним баллоном вместо положенных двух. Второй баллон, предназначенный для закиси азота, торчал из серванта. Баллон оказался пуст. Опять, скотина, высосал! Закись азота потихоньку употреблял для веселия Адольф Сабашников, работавший на одиннадцатой в очереди с Серым. Дососется когда-нибудь, корсар! Как дрова, были свалены под носилками шины, зашитые в оранжевые клеенки. Стояла большая плоская банка из-под селедки, куда Гусев и его сменщик собирали всякие нужные железки. Серый покопался, нашел стерильную простыню. Ладно, на месте разберемся! Не привыкать! Врубай, Виталий, маяк! По Киевскому шоссе неслись рогатые, жались к обочинам частники и прочие грузовики, отогнанные мерседесом автоинспекции. Вспыхивали синими огнями проблесковые маячки. Рогатые рвались вперед. В восторге от гонки не выдержал кто-то из молодых, взрыд сирены раздался на шоссе. Гусев шел на восьмидесяти. Давай, Виталик, свои же обгоняют, поторопись! Гусев хмыкнул: Куда торопиться? Трупы возить? Из своей машины, светло-серой волжанки, махал всесильный главный врач скорой Сутулов. Быстрее, быстрее! Уже виден был черный дым за тучами. Горело высоко, густо. И, наконец, наткнулись на длинную очередь рогатых по обочинам шоссе. И только встали, только Серый выскочил из машины, чтобы все разузнать, смотрит, ведут под руку парня в летной расстегнутой куртке, голову парень держит, но как-то набок, а ноги не идут, ноги волочатся. Подтащили. Одну ногу парень занес на подножку и как бы задумался. Нехотя поддался Серому, позволил поднять себя в карету, посадить в кресло. И задумчиво смотрел на переборку перед собой, не двигаясь, ничего не говоря. Как его спросить?думал Серый. Но не спросил. Виталий! сказал решительно. Топи карету! Гусев молча включил движок. Серый придвинулся к парню, привычно поддергивая рукава, начал осматривать. Когда положил ему руки на плечи, тот дернулся, простонал, даже не простонал, а пискнул. Серый закатал ему на спине рубашку и куртку. Кожа была содрана широко, наискосок, от плеча до поясницы, но крови почти не было. Серый взял пузырек с перекисью, соорудил томпон, обильно смочил рану. Перекись текла, шипела, пенилась розовым. Парень не двигался, будто и нет его здесь. Закаменел. Белели редкие волосики, на виске склеенные мазутом. Дверь открывалась, всовывались скоропомощные, любопытствовали. Эх, бедняга, чем бы тебя оживить? И тут Серый понял, что нужно сделать. Сунулся в сервант, в заветный гусевский ящичек. Нашел стакан. Вынул пузырек со спиртом, оказалось граммов двадцать, не больше. Открыл карету. Скоропомощные стояли тесно, талдычили, курили, ждали своей очереди. Все сразу посмотрели на Серого, а он молча влез в соседнюю карету, распахнул ящик, вылил в стакан весь спирт. Подбежал хозяин, все понял, стал Серому помогать. Набрали в четырех каретах около ста граммов. Серый подумал, плеснул в стакан еще валерьянки, отбил носики у трех ампул с глюкозой, вылил содержимое в стакан, разболтал. Протянул стакан парню. Тот принял стакан согнутой рукой и задержал, не пил. Пей, пей! ласково сказал Серый. Парень выпил, как пьют воду. Серый сунул ему в рот сигарету, зажег спичку, парень не мог поймать пламя. Рука крупно дрожала, размахивалась кисть. Потом все-таки прикурил, лицо зарумянилось. Ну вот, загудел Серый, теперь все будет хорошо. Парень затряс головой. В дороге он начал рассказывать. Назвал себя и сказал, что он бортмеханик. Рассказал, как шли на Антее из Афганистана, восемь человек. Заходили на посадку, на первый дальний круг. И Серый не понял, во что врезались, в горку или в линию электропередачи. Очнулся в какой-то темной яме, выполз из самолета, увидел, что командир лежит рядом, мертвый. Побрел наугад людей искать. Кто-то ехал мимо по полю на грузовике, подобрали его. В больнице, указанной диспетчером, бригаду ждали. Сестра побежала за врачом. Пришел седоватый, с мягкой улыбкой, лет пятидесяти. Спросил: Что делали? когда сестра повела бортмеханика в туалет. Серый, очень довольный своей вра-чебной тактикой, возьми и расскажи. Седоватый сразу засушился. В таком случае, сказал он, я обязан взять кровь на алкоголь. У Серого вспотели ноги. А седоватый уже кричал в глубь приемного: Таня, Таня! Кранты! ужаснулся Серый. И бортмеханику, и мне! Сколько нужно времени, чтобы спирт всосался? И не мог вспомнить. Может, еще ничего и не покажет? Пытался уговорить седоватого. Поймите! Это единственное, что могло помочь! Седоватый, вежливый, обаятельный, не согла-шался ни в какую. Таня! Таня! голосил он. Кровь на алкоголь! Спасение пришло неожиданно, в виде запевшего мультитона. Серый рва-нулся к телефону и чудесным образом тут же дозвонился до Центра. По-страдавшего перевезти в Склифосовского, сказал старший врач. Не надо! самым издевательским образом рявкнул Серый сонной Тане, тя-нувшей бортмеханика за рукав. В другой раз возьмете! Он схватил бортмеханика в охапку и потащил из приемного. То, что седоватый в Склиф звонить не будет, Серый знал наверняка. Такие осторожничают до конца, дальше двери своей не тявкают. И даже вслед не грозят. Не будет он звона поднимать. И вредным испугается быть, на всякий случай. В Склифе про алкоголь никто не заикался. Серый на всякий случай до-ждался, пока бортмеханика поднимут в палату. Телефон я тебе оставлю, мало ли, сказал он бортмеханику на прощанье. Если что, я тебя ва-лерьянкой отпаивал, она на спирту, а это уж мое дело, сколько в тебя влить. По крайней мере мне навешают, не тебе.