Фельдъегеря генералиссимуса. Роман первый - Николай Rostov

– Не приму! И не зверь я, чтобы заставлять тебя грудями по сугробам этим елозить. Да… поди… и не сам ты по сугробам-то?

– Конечно, не сам, ваше превосходительство. Аллегорически. Но в отставку подаю без всяких аллегорий! – Воздушное состояние Елизара Алексеевича прошло, ноги загудели, и он тяжело опустился в кресло. – Неустойчивость, нестроение нашей жизни чувствую, а понять не могу, ваше превосходительство, из-за чего все это? Вчера мне полицмейстер Симонов докладывает, что кучер князя Архарова до полусмерти избил купца второй гильдии Протасова. Нос ему в усы вмял и скулу набок своротил. «За что, – спросил его околоточный Трегубов, – ты такое зверство с купцом учинил?» Кучер ответил усмешливо: «А за то, что он меня аглицким боксом стал стращать. Выставил свой левый кулак к подбородку, а правым мне в рыло норовит ударить». Околоточный удивился, что за английский бокс такой? «Аглицкая ученая драка такая, – ответил кучер. – Я ее со своим барином в Лондоне видел. А мы по-православному драться обучены. Вот я ему наотмашь в его купеческую харю разок вмазал, чтобы боксом своим не пужал. Извиняйте, ваш бродь, если что не так». Каков мерзавец! – прибавил Елизар Алексеевич сердито.

– И что, наказали кучера? – взметнул брови московский генерал-губернатор.

– Околоточный пару раз наказал… по-православному. Приложил пудовым кулаком по ребрам. Пять ребер сломал. Потом кучера к князю отволокли. Князь взбеленился: «Какое такое право вы имели кучера моего наказывать?» Императору жалобу грозился написать.

– Я поговорю с князем, – сказал Ростопчин и тут же спросил: – А купца допросили?

– Нет. Он в беспамятстве все еще пребывает.

– Ты его сам допроси, когда он очнется, где он английскому боксу обучался? – обрадовался вдруг чему-то Ростопчин и легко вздохнул, будто зуб больной выдернул – и боль зубная прошла.

– Не шпион ли английский? – на лету уловил губернаторскую мысль обер-полицмейстер Елизар Алексеевич Тестов, и глаза его весело заискрились, что морозное солнце за окном.

– А говоришь, стар стал, в отставку пора. Морозец, конечно, крепчает, да ведь мы не барышни на выданье… мы не грудями, а головой крепчаем, верой православной против их аглицкого бокса! – с воодушевлением в голосе добавил Федор Васильевич Ростопчин, московский генерал-губернатор. Наконец-то он понял, куда пропали Порфирий Петрович с драгунским ротмистром Марковым и почему иссяк циркулярный поток императорских бумаг. – Мы им, аглицким боксерам, не нос в усы вомнем, мы их всех… – разразился хохотом Ростопчин.

Всех помянул, никого не забыл: и королеву английскую, и лордов ее, и адмиралов, и прочих и прочее. Так сказать, прошелся по всему британскому такелажу отборным русским матом.

Соленый ветер ворвался в губернаторский кабинет, запахло дегтем и порохом и еще почему-то антоновскими яблоками. Впрочем, не яблоками, а морозным московским воздухом!

А в дверях кабинета застыл его слуга Прохор, любуясь на своего барина.

«Ну чистый Чингисхан! – сказал он негромко, когда Федор Васильевич закончил материться. – Чистых кровей Чингисхан».

Ростопчин был прямым потомком сего легендарного монгольского хана. К тому же, утверждают некоторые ученые, русский мат прямыми корнями восходит к мату татаро-монгольскому. По крайней мере, до монголо-татарского нашествия славяне – прямые потомки русских – так не матерились

– Ты чего там, Прохор, бубнишь? – посмотрел недовольно на него луноликий потомок Чингисхана.

За шесть сотен лет этой чистой чингисхановой крови осталось в нем – и наперстка не наберешь, а все же и этого ему было много. Не любил он почему-то вспоминать о своем монгольском предке. Вся его русская натура протестовала против этого родства!

– Так ведь, – глубоко выдохнул Прохор и сделал не менее глубокий вздох, собираясь сказать что-то чрезвычайно важное, и торжественно медлил, как бы приготовляя к этому своего барина. И Ростопчин насторожился. «Уж не сам ли император пожаловал?» – пронеслась в его голове шальная мысль. Такой был торжественно ошалелый вид у Прохора.

– Ну! – нетерпеливо выкрикнул Ростопчин.

– Порфирий Петрович Тушин собственной персоной! – пробасил Прохор и топнул ногой. – Капитан артиллерии в отставке!

Глава третья

Два англичанина промозглым английским вечером сидели у камина в обществе с черным догом, пили грог и молчали.

Наконец, постарше – с черной повязкой на левом глазу – не выдержал и сказал:

– Старой доброй Англии, сэр Питт, пришел конец. И не уверяйте меня в обратном!

– И не надейтесь, сэр Брук, не буду, – усмехнулся сэр Питт, а черный дог поднял голову и лениво посмотрел на одноглазого.

– А все началось с той злополучной мартовской ночи в Петербурге. Не сделать такого плевого дела!?

– Это ваши люди, сэр Брук, так напоили русских гвардейцев, что они не смогли сделать это плевое дело: убить русского императора.

– Кто же знал, что русские, пьянея, раскисают, – криво улыбнулся сэр Брук и на ломаном русском языке добавил: – Как киссиэльни паришни! Ведь только мы, истинные англичане, твердеем от вина, – закончил он уже на своем родном, аглицком языке.

– Их напоили не тем вином, сэр Брук! Не французским шампанским, а шотландским виски их надо было напоить, – мрачно, по-английски, пошутил сэр Питт. – Тогда бы они не раскисли как французские гризетки!

– Если премьер-министр еще шутит, то у старой доброй Англии есть надежда на спасение.

– Не обольщайтесь мрачными шутками висельника, – невозмутимо возразил сэр Питт. – Но пока на моей шее не затянута пеньковая веревка двумя этими коротышками, мы будем бороться.

«Коротышки» – французский император Наполеон и русский император Павел Ι.

А пеньковую веревку на шее Уильяма Питта Младшего не затянут. Французы предпочитают гильотину, а русские – топор. Так что сэр Питт ошибается на счет своей участи.

И сэр Питт ослабил крахмальный воротник рубашки, отхлебнул грог из глиняной кружки – и резко переменил тему разговора:

– Как наши дела в России? – И сэр Питт повернулся всем своим грузным телом в сторону сэра Брука.

Кресло под ним заскрипело тяжело и предостерегающе – как в сильный шторм корпус старой посудины, готовой в любую минуту пойти ко дну.

И сэр Брук тоже отхлебнул грог из кружки, потрепал за ухом черного дога и сказал:

– Мои люди – Негоци и Вдовуашка – сообщают, что операция «Фельдъегерь» успешно завершена, бумаги на пути в Англию. Скоро мы будем знать до мельчайших подробностей планы русских и французов.

– Сумеем ли мы только им помешать? Вот в чем вопрос!

– Вечный вопрос, сэр Питт. Быть или не быть? Ваш тезка Уильям Шекспир задавал его двести лет тому назад самому себе и Англии.

– Гамлет, сэр Брук, а не Шекспир! Не путайте. К тому же, замечу вам, там все скверно кончилось.

Сэр Брук ничего не ответил. Два английских джентльмена опять погрузились в мрачное молчание.

Зимний английский ветер свирепо бушевал за окном, английский дождь со снегом кружил в черном воздухе, но жарко полыхали дрова в камине, мирно спал черный дог у ног хозяина, и горячий грог согревал тело и ожесточал душу. На то он и английский грог, чтобы ожесточать, – и душа англичанина, чтобы ожесточаться. Англия была на краю гибели, и причиной тому были русский император Павел Ι и французский император Наполеон.

Глава четвертая

В кабинет московского генерал-губернатора Порфирий Петрович вошел пошатываясь и подволакивая левую ногу.

На сером его сюртучке болталась на нитке одна единственная оловянная пуговица. Руки его нервически дрожали и все ловили – и никак не могли поймать эту оловянную пуговицу; воспаленные глаза горели сумасшедшим огнем, недельная рыжая щетина на щеках пылала пожаром.

– Да как ты смел, милостивый государь, в таком виде ко мне явиться? – содрогнулся от гнева Ростопчин.

– Простите, граф, – только и успел ответить шепотом Порфирий Петрович – и окаменел!

Пять минут продолжался приступ артиллерийского капитана в отставке, и все это время негодующе ходил вокруг него московский генерал-губернатор, сотрясая воздух уже не русским матом, а изящными французскими фразами, не менее колкими и грозными.

Если бы он знал, что сейчас видется-грезится Порфирию Петровичу, вот бы он удивился!

А Порфирию Петровичу виделась-грезилась зимняя Сенатская площадь в Санкт-Петербурге в мельчайших подробностях, хотя в Петербурге он отродясь не бывал.

Шпалерами, по-батальонно, стояли на этой площади гвардейские войска.

Бунтовали!

Но бунтовали они не против нынешнего, Павла Ι, императора, а против его сына – императора Николая Павловича.

– Полковник Тушин, – кричал на Порфирия Петровича император, – что вы медлите?