По следам Пушкинского торжества - Иван Леонтьев-Щеглов

«Здесь положен прах помещика села Петровского Вениамина Петровича Аннибал».

В чреватых воспоминаниях Льва Павлищева очень живо рисуется оригинальная фигура покойного, игравшего, кстати сказать, не последнюю роль во время пребывания Пушкина в селе Михайловском. Отличный хозяин, опытный агроном и страстный охотник, он был, как все Ганнибалы, отменный хлебосол, и чуть ли не благодаря ему слово «гостеприимство» было заменено надолго в Опочецком уезде словом «ганнибалыцина». Вдобавок он был большой руки весельчак и искренний любитель музыки и организовал в своем Петровском целый оркестр музыки, причем являлся не только в качестве капельмейстера, но и в качестве композитора. Им, как известно, была положена на музыку песня Земфиры из «Цыган» — «Старый муж, грозный муж», — особенно усердно распевавшаяся в семействе Осиповых в Тригорском. По словам Сергея Львовича, своей приверженностью к стихам Пушкина он даже заразил своих дворовых. Его неизменный спутник по охоте, рыжий цирюльник и горький пьяница Прохор, набивая охотничий ягдташ подстреленной дичью, напевал из «Братьев разбойников»:

Какая смесь одежд и лиц,Племен, наречий, состояний!..

А его судомойка «толстуха Глашка» выучила наизусть с начала до конца «Бахчисарайский фонтан». Презабавный анекдот сообщает про эту самую Глашку Сергей Львович в письме к сестре поэта Ольге Павлищевой:

«Вчера мы все хохотали до упаду: Вениамин Петрович вызывал Глашку из кухни нас потешать декламацией из „Евгений Онегина“. Глашка встала в третью позицию и закричала во все горло:

— Толпою нимф окруженастоит Истомина: она,Одной ногой касаясь пола,(Глашка встает на цыпочки)Другою медленно кружит,(Глашка поворачивается)И вдруг прыжок, и вдруг летит,Летит, как пух из уст Эола…

Глашка тут прыгает, кружится, делает на воздухе какое-то антраша и падает невзначай на пол. Расквасив себе нос, громко ревет и опрометью бросается на кухню».

Все эти полузабавные-полутрогательные подробности невольно промелькнули передо мной, когда я стоял над этой забытой ныне ганнибальской плитой. Рядом с ней — простой могильный холм, густо заросший травой, в которой приветливо улыбаются васильки. Это могила приснопамятного попа Шкоды. Таким образом, прежде чем познакомиться с Акулиной Ларионовной Скоропостижной, мне суждено было невзначай поклониться сначала ее родителю и крестному отцу.

Самое знакомство с г-жой Скоропостижной произошло очень просто и оригинально. Пребывание мое на кладбище не прошло незамеченным — через какие-нибудь пять минут я был окружен деревенской детворой, не без любопытства глазевшей на человека, удостоившего своим вниманием заглохшее сельское кладбище… Обращаюсь к стоявшей подле меня девчурке в красном платочке, похожей на Красную Шапочку:

— Не знаешь ли ты, милая, где живет Акулина Ларионовна Скоропостижная?

— А сейчас через дорогу! — и она указала мне на стоящую на краю оврага покосившуюся избушку на курьих ножках. — Да вот они сами сюда идут… — добавила она, кивая на показавшуюся у ворот кладбища старуху, и весело закричала, махая руками: — Бабушка, бабушка, какой-то господин желает вас видеть!!

Я почтительно приподнял шляпу.

Ко мне приближалась высокая худощавая женщина, очень бедно, но очень чистоплотно одетая — в поношенной ситцевой кофте и юбке, черной с белыми крапинками, с черным платком на голове, из-под которого наружу серебрились две гладкие пряди седых волос. Лицо почти пергаментное, но черты лица, тонкие и правильные, и черные впалые глаза хранили живость и приятность. В общем отпечаток былой несомненной красоты и какого-то неуловимого благородства во всех приемах, какой замечается у простых женщин, некогда живших счастливой и достаточной жизнью.

После первых приветствий Акулина Ларионовна пригласила меня к себе, и через какие-нибудь десять минут я уже сидел за самоваром на маленьком, почерневшем от времени балкончике, с которого открывался чудесный вид на Воронич и Тригорское.

Трудно, признаться, передать в стройном порядке полусвязную речь старухи, перевалившей за восьмой десяток и вылавливавшей в своей слабеющей памяти случайные остатки далекого прошлого… А это прошлое хорошее было, веселое, жила она тогда не в этой подслеповатой, почерневшей избенке, а в двухэтажном доме, и в доме была всякого добра полная чаша… и самое светлое пятно этого невозвратного милого прошлого — никто иной, как Пушкин. По временам, когда старуха вспоминала про Пушкина, лицо ее прямо молодело…

— Покойный Александр Сергеевич очень любили моего тятеньку, — повествовала она своим надтреснутым старушечьим голосом под шумок самовара. — И к себе в Михайловское тятеньку приглашали, и сами у нас бывали совсем запросто… То самое кресло, в котором они сидели, когда беседовали с тятенькой, я много лет, как зеницу ока, берегла.

— Куда же оно делось?

— Кресло-то? Сгорело, милый мой, сгорело! — вздохнула она. — Как наш большой дом горел, много всякого добра погорело… — старуха грустно поникла головой.

— Так, значит, вы помните, как к вам приезжал Пушкин?

— Вот еще не помнить! — усмехнулась Акулина Ларионовна и вся опять оживилась. — Как сейчас помню… подъедет это верхом к дому и в окошко плетью цок. «Поп у себя?» — спрашивает. (Старуха произнесла это энергично, с достоинством, закинув голову, видимо, подражая манере Пушкина.) А если тятеньки не случится дома, завсегда прибавит: «Скажи, красавица, чтоб беспременно ко мне наведался… мне кой о чем потолковать с ним надо!». И очень они любили с моим тятенькой потолковать, — пояснила она с видимым удовольствием, — потому, хотя мой тятенька был совсем простой человек, но ум имел сметливый и крестьянскую жизнь и всякие крестьянские пословицы и приговоры весьма примечательно знал… Я так про себя полагаю, — заметила она благодушно, — что Пушкин через евонные разговоры кой-чего хорошего в свои сочинения прибавлял!

Несомненно, этого «кой-чего хорошего» благодаря ему попало в трагедию «Борис Годунов» в сцену в корчме, например… Воронич вообще играл не последнюю роль в литературных материалах Пушкина, и он даже юмористически помечает им окончание знаменитой трагедии в одном из писем к князю П.А. Вяземскому (от 13 июля 1825 года): «Писал раб Божий Александр, сын Сергеев Пушкин, в лето 7333, на городище Ворониче».

Она немного помолчала и продолжала:

— Только вот насчет «божественного» они с тятенькой не всегда сходились, и много споров у них через это выходило. Другой раз тятенька вернется из Михайловского туча тучей, шапку швырнет. «Разругался я, — говорит, — сегодня с Михайловским барином вот до чего — ушел, прости Господи, даже не попрощавшись… Книгу он мне какую-то богопротивную все совал — так и не взял, осердился!» А глядишь, двух суток не прошло — Пушкин сам катит на Воронич, в окошко плеткой стучит. «Дома поп? — спрашивает. — Скажи, — говорит, — я мириться приехал!» Простодушный был барин, отходчивый… — заключила старуха, улыбнувшись. — Позвольте, я вам еще чаю налью?

Чтоб не обидеть хозяйку, я протянул свою чашку, хотя, признаться, мне было вовсе не до чая. Хотелось еще и еще подробностей о Пушкине до самых мелочей: как он был одет, когда заезжал в Воронич, какова была в то время его наружность и т. п. Вопрос об одежде заставил почтенную Акулину Ларионовну на минуту задуматься.

— Как был одет? — повторила она про себя и деловито пояснила: — Обнакновенно как… по-настоящему, по-барскому: брюки в одну полосу, завсегда во фраке… и ногти большущие-пребольшущие! А и потешник же был покойник, — добавила она, что-то вспомнив. — Иной раз вдруг возьмет по-крестьянскому переденется и в село на ярманку отправится. Мужик-мужиком — в армяке с круглым воротом, красный шелковый кушак у пояса… И как где много серого народу собравшись — он тут как тут… а они знай по-своему козыряют, всякие шутки промежду себя пропускают — не смекают, значит, что сам барин с ними братается. Вот чудил покойник… вот чудил… — старуха, улыбаясь, закачала головой. — Что ты думаешь — раз увязался со мной в рощу по грибы… Пойдем, говорит, грибы собирать, красавица, у меня, говорит, острый глаз на всякий гриб!..

— И много грибов с Пушкиным набрали? — нескромно полюбопытствовал я.

Акулина Ларионовна отрицательно закачала головой, и в глазах ее на мгновение мелькнули веселые огоньки.

— Наберешь грибов, болтая с таким краснобаем! — заметила она добродушно. — Какие уж там грибы — все больше шутки шутил… кузов-то вовсе пустой принесть пришлось… — старуха запнулась и как-то полуконфузливо потупилась, видимо, взволнованная неожиданно нахлынувшим воспоминанием о своей первой весне.

Я тоже призадумался… Вспомнился мне как-то невольно виденный с месяц тому назад на петербургской Пушкинской выставке портрет А.П. Керн в старости… Боже мой, во что обратилась героиня знаменитого романса: в сморщенной строгой старухе в высоком чепце и с чулком в руке едва можно было бы признать без подписи «Милую Керну», кружившую голову поэту в Тригорском… В этом отношении моя собеседница, несмотря на более почтенный возраст, куда характернее сохранилась, и, глядя на нее в минуты ее особого оживления, можно было поверить, что Пушкин недаром величал ее красавицей. — Акулина Ларионовна… Акулина! Ах, черт возьми, да уж не она ли сама передо мною — знаменитая «красавица Акулина», «барышня-крестьянка», пленившая «тугиловского барина»?.. Черты былой красоты и двойственное положение полубарышни-полукрестьянки, отражавшиеся в ее манере даже теперь, в глубокой старости, давали законный повод сделать такое предположение. Наконец, самое имя Акулина и предательское «по грибы» — все подкрепляло мое случайное озарение, что Акулина Ларионовна в значительной степени послужила оригиналом героини известной повести, а сцена свидания в лесу Алексея Берестова со смуглой Акулиной, ее фраза: «Однако, болтая с тобой, грибов не наберешь» и т. п. — была явным отголоском невинной прогулки Пушкина по грибы с ныне здравствующей Акулиной Ларионовной. «Барышня-крестьянка», как известно, написана в Болдине, но кто внимательнее прочтет повесть, легко убедится, что сюжет ее пережит в пределах Тригорского и Воронича… (Так, гувернантка барышни-крестьянки мисс Жаксон — несомненный косвенный список с гувернантки Осиповых m-lle Benoit, о которой упоминается в мемуарах А.П. Керн.)