Сценарист - Чарльз д'Амброзио

— Можно потрогать? — спросил я. Она кивнула.

Я приложил палец к темному затвердению на ее бедре, гладкому и круглому, как каштан. Скользнул ладонью вниз по ноге. Каждая ранка имела историю, и прикосновения сопровождались рассказом: конкурсы, балетные классы, субботние вечера, телефонные звонки, помолвки. Влечение сразу прошло. Достопримечательности ее тела были так же безжизненны, как место исторической битвы — бескровно.

Конечно же, правила поведения в психушке категорически запрещали больным вступать в интимные отношения друг с другом, а тут еще Боб не давал нам возможности уединиться. Бывало, в очереди за обедом я подталкивал одной рукой поднос с кормом, а другой — ее крепкий балетный зад. Или ласкал ступней ее голень, когда по пятницам всем сумасшедшим домом мы рассаживались за столы, чтобы играть в бинго. Или прижимался к ней словно невзначай на крошечной спортивной площадке, где проводились унылые волейбольные матчи. В школе всегда интуитивно знаешь, кто хороший спортсмен, кто слюнтяй, с кем лучше сесть на экзамене по алгебре, а с кем наверняка продуешь в кикболе. С психами же интуиция не работает — тут важнее фармакология. Прежде чем принимать в команду игрока, не мешает заглянуть в «Справочник по диагностике и статистике психических отклонений». То же и с выбором сексуального партнера. Необходима медкарта!

Неполадки в голове балерины делали ее не очень восприимчивой к флирту, но я надеялся, что курс манерикса[3], призванного притупить позывы к членовредительству, возымеет обещанный описанием побочный эффект и заметно повысит ее либидо. Но прошла неделя, потом другая, и я начал терять терпение. Наш телесный контакт оставался случайным и мимолетным — у незнакомцев в толпе он и то теснее. Конечно, представляя ее фигурку, я мог развлекаться и в одиночестве, но вскоре к своему ужасу обнаружил, что выражение «потискать вялого» — отнюдь не эвфемизм. Из-за лекарств у меня пропала эрекция, да еще Боб вечно совался в палату в самый неподходящий момент. В общем, дабы не облажаться, когда манерикс возымеет-таки на балерину свое побочное действие, я начал выбрасывать выдаваемый мне коктейль из бупропиона[4], карбоната лития[5] и клоназепама[6] в окно.

Новый препарат подействовал на балерину так благотворно, что к концу февраля ее перестали привязывать по ночам к постели. Поужинав, мы выходили на террасу и подолгу сидели там, любуясь закатом, предчувствуя скорое расставание. И точно: однажды утром я увидел, как она тащит к посту медсестры плетеную корзину и набитую вещами наволочку. Каждая выписка в психушке — событие. Перед уходом все обещают навещать, но еще ни один не сдержал слова. Намыкавшись по больницам с мое, становишься скептиком. Я знал, что больше мы не увидимся. Она выздоровела, а значит, для меня умерла: отлетела, подобно душе, чтобы поселиться в иных, неведомых сферах. Бабушка и дедушка ждали ее в комнате отдыха со своими безнадежно устаревшими лицами, в безнадежно длиннополых обносках; стоя рядом с ними в легком весеннем платье, балерина казалась облачком, сотканным из испарений их тяжкой старосветской печали. Она предложила заглянуть к ней, когда получу пропуск на выход в город, и вывела красным фломастером имя и номер телефона на обшлаге моего халата; потом пожала руку и ушла, а я занял свое привычное место на кушетке и понял, что не сойду с него до тех пор, пока какой-нибудь ангел не слетит с неба и не протрубит в свою дудочку.

Кажется, недели через две после ее выписки меня перевели из группы повышенного риска. Боб исчез, и я вновь остался один на один с собой. Окно в палату было открыто, и вещи оживали от сквозняка, как в далеком детстве, и разбросанная по полу одежда вновь превращалась в тела мертвецов. Когда я был ребенком, отец и шестеро его братьев выходили на шхуне из Ильвако, штат Вашингтон, расставлять неводы на лосося. Раз в два года кто-нибудь из братьев непременно тонул, и тело выбрасывало прибоем к болотистым берегам реки Чехалис. Похороны растягивались на несколько дней, а порой длились неделями, если не месяцами, пока уцелевшим братьям не наскучивало сходиться каждый вечер в баре «Прилив», где, напившись, они молча пялились друг на друга, как полусонные жабы. Я же бодрствовал дома в одиночестве (а ведь мать где-то и сейчас есть, только я ее не знаю), и в каждой рубашке на полу мне чудился дядя-утопленник, и, боясь сойти с шаткого плотика кровати, я пережидал бесконечно тянувшуюся ночь с ее густым, полным неясных предчувствий океаническим туманом и вспышками маяка на косе, от которых приходили в движение страшные зеленые тени на стенах. Вот и теперь я натянул одеяло на голову. «Отче наш, иже еси на небесех…», и т. д., и т. д., «и ныне, и присно, и во веки веков, аминь!» Не заснув даже после своих воображаемых похорон, я выглянул из-под шелковой оторочки одеяла и стал смотреть в потолок, слушая монотонные жалобы больных, говоривших по платному телефону в коридоре: (20:02)… «Мои родители были несчастны в браке, но потом развелись и стали еще несчастнее»… (20:07)… «А вот скоро я тебе покажу, что со мной. Возьму бритву и полосну. И закричу криком. А потом явлюсь на суд и всех забрызгаю кровью»… (20:47)… «Тайленолом не отравиться. Только печень посадишь, а подыхать будешь долго и мучительно».

Эти тирады — то жалобные, то гневные, — доносились из коридора каждый вечер. Большинство людей оказывается в больнице, потому что не в состоянии справиться со своими эмоциями, но стоит послушать их бубнеж, их полночные соло на телефонной трубке, как бурные страсти, приведшие к страданиям и безумию, сливаются в один скучнейший рассказ, лишенный всякого драматизма. Свежесть восприятия притупляется. Будучи завсегдатаем подобного рода учреждений, я привык держаться особняком. И на психов, толпившихся у телефона-автомата, смотрел, как и положено ветерану, с горечью и презрением. Но тут сбросил одеяло на пол и пошел занимать очередь.

— Слушай, — сказал я. — Можно к тебе зайти?

— А ты в состоянии? — спросила балерина.

— В каком смысле?

— Тебе лучше?

— Нет, — сказал я. — Не лучше. Но караулить меня перестали.

Ответа не последовало. В психушках я часто видел, как в пустой будке на металлическом шнуре раскачивается телефонная трубка. Людей просто сносит куда-то посреди разговора — от слабости или по рассеянности, или из-за общей прострации от лекарств. Вот что я представил, когда балерина не ответила: телефонную трубку, болтающуюся на шнуре.

— Так зайду? — сказал я наконец.

— Заходи, — сказала она.

Я опустил трубку на рычажок, нырнул обратно в постель и долго смотрел в потолок, прислушиваясь: (21:31)… «Мне кажется, я всю жизнь только и делаю, что блюю»… (21:33)… «Тогда почему каждый раз, когда я сажусь в машину и включаю радио, передают песню „Мистер Боджанглс“[7]?»… (21:45)… «Я начал вести дневник почти два года назад. Сначала делал записи только в хорошие дни, но быстро понял, что, перечитывая, сочту, будто мне всю жизнь было хорошо. Тогда я стал делать записи, только находясь в депрессии. И убедился, что депрессия у меня не всегда. Тогда я стал записывать каждый день. А потом подсчитал, и оказалось, что пятьдесят процентов времени чувствую себя хорошо, а пятьдесят — нахожусь в депрессии. Больше я дневник не веду»… (22:07)… «Мне больно».

В первый же выход в город я отправился к балерине. Отпустили на три часа, поэтому сразу поймал такси, заскочил за вином — и к ней: в крошечную квартирку на углу Варик-стрит. Она провела меня в комнату, сделав ровно три жеста. «Кухня, — сказала она. — Спальня. Уборная». Мы открыли вино и выпили за мое временное освобождение.

После долгого воздержания я мгновенно поплыл. Перегнувшись, чмокнул балерину в кончик мясистого шнобеля и пошел в уборную, изо всех сил стараясь не натыкаться на мебель. Уборная была типично девичьей: вся заставлена всевозможными пудрами, мыльцами, маслами, лосьонами, духами, губками, пемзами и т. п. На бортике в изголовье ванны желтели оплывшие свечи. В прозрачных склянках перемигивались, точно сапфиры, разноцветные ароматизирующие шарики — каждый в индивидуальной полиэтиленовой упаковке. Загадочная душистая жидкость до краев наполняла изящный темно-синий сосуд, и кусок коричневого мыла для рук был не гладким, а шершавым, с вкраплениями, похожими на древесную стружку. Настоящий парфюмерный склад, причем не каких-то там скучных брендов, доступных в любом супермаркете, а штучных эзотерических изделий, выуженных из вороха барахла в убогой лавочке на окраине города. Я открыл аптечку над раковиной и ознакомился с содержимым. Надпись на пузырьке с вяжущим лосьоном обещала избавить кожу от токсинов — главного бича современности. Сам я в эту чушь, разумеется, не верю, но кому не хочется «освежить» и «восполнить», кто устоит перед словами «чистейший» и «целительный»? За два месяца в психушке я от такой лексики отвык, и названия, перечисленные на этикетках (оливки, кукуи, зверобой, дикий ямс) разбередили воображение, показались райскими плодами сказочного острова в розовой дали. Не за ними ли отправился некогда Колумб в свое путешествие?