Рассказ на чай - Анатолий Злобин

- Я квитанцию сегодня в трудовом сейфе забыл. По тарифу с вас два сорок причитается.

Клиент рад до бесконечности, что я его из затруднения вызволил, копается в трудовых сбережениях:

- Простите, у меня мелочи не набирается. Я сейчас сбегаю, разменяю.

- Не стоит утруждаться. Вручайте, сколько есть, хватит и двух рублей я по другому наряду проведу.

Другой раз, если у клиента вид несоответственный, приходится вступать в предварительный диалог:

- Желаете иметь параллельный аппарат в соседней комнате? Или отводную трубку? Наше вам пожалуйста. Заявление - раз. Справку из домоуправления два. С места работы - три. Две фотокарточки - четыре.

Клиент обращается в кипяток:

- Помилуйте, зачем же фотокарточки?

- Для утверждения личности. Порядок предписан высшим органом и не будем на него покушаться, - и гляжу со строгостью, чтобы не раскрыть свою амбицию.

Клиент приходит в робость:

- А потом?

- Мы ваши документы профильтруем, проведем авторитетное заключение, поставим вас в порядке очереди хода на депутатскую комиссию.

- Сколько же ждать придется?

- От трех месяцев и далее. И вообще, если завод произведет аппараты. Штурмовщина у них, никак не могут заполнить график. Снабжение разрушается...

- Нельзя ли побыстрее, прошу вас.

- Двенадцать.

- Что - двенадцать?

- Знаков государственных. Для исполнения быстроты. На чистку и смазку.

Через полчаса аппарат в работе. Трудовой гонорар в моем пролетарском кармане. Обе стороны пребывают в обстановке взаимного удовольствия.

Вот по какой горизонтали направилась моя биография. Бывает, задумываюсь, но с большими интервалами - в силу постепенного привыкания. А если рассуждать нравственно - уровень моего существования неуклонно поднимается к вершине, как в программе указано. Обстановку имею модерную, сервант, телевизор, коврики, электрополотеры - что твой профессор Сережкин или новатор именитый, хоть и ниже их по званию. Важен доход и наличность.

Можно, конечно, и второе заключение из моей биографии вывести - с чего я начал и до какой категории снизошел. Начинал с конвейера, с коллективных масс, а теперь при дяде Грише в напарниках состою - привык к материальной красоте существования. Здесь моя персональная трагедия и мораль потомкам. Эх, толкнул бы я громогласную речь на данную тематику, но себя пригвождать не решаюсь. С речами у меня вообще размолвка образовалась. Не держу больше речей, онемел перед массами. То ли разучился, то ли другая причина, душевная. Только на трибуну я теперь не ходок. Об этом факте большую скорбь в уме храню.

1960