Оно - Стивен Кинг

В этот самый момент моего разговора с Тарэгудом я выключил диктофон и спросил его:

— Как такое могло случиться? Как мне понимать ваши слова? Вы не знали, что происходит, или знали, но предпочитали не вмешиваться, или как?

Подбородок Тарэгуда уткнулся в верхнюю пуговицу его заляпанной едой жилетки. Брови сдвинулись. Он долго, долго молчал. Стояла зима, и я слышал — очень тихие — крики и смех детей, катающихся с высокой горки в Маккэррон-парк. Пауза в комнатке Тарэгуда, маленькой, заставленной мебелью, пропахшей лекарствами, так затянулась, что я уже хотел повторить вопрос, когда он ответил:

— Мы знали. Но это не имело значения. В каком-то смысле это напоминало политику. Ага, в каком-то смысле. Как и управление городом. Лучше всего не мешать заниматься политикой или городскими делами людям, которые в этом разбираются. Не надо рабочему человеку в это вмешивается. Пользы не будет.

— Вы действительно говорите о судьбе или просто боитесь прямо сказать об этом? — внезапно спросил я. Вопрос буквально вылетел из меня, и я не ожидал, что Тарэгуд, старый, и тугодум, и малограмотный, ответит… но он ответил, и его ответ меня не удивил.

— Ага. Вероятно, говорю.

Я снова включил диктофон.

Пока мужчины у стойки толковали о погоде, Клод Эру продолжал махать топором. Стагли Грениер наконец-то сумел вытащить свой пистолет-в-сумке. Топор в очередной раз опускался на Эдди Кинга, уже порубленного в капусту. Пуля после выстрела Грениера попала в топор и, выбив искру, отскочила с жалобным воем.

Эль-Катук поднялся и попытался попятиться. В руке он все еще держал колоду, из которой сдавал. Карты начали вываливаться из его руки, падали на пол. Клод двинулся за ним. Эль-Катук вскинул руки. Грениер выстрелил еще раз, и пуля прошла футах в десяти от Эру.

— Остановись, Клод, — взмолился Эль-Катук. По словам Тарэгуда, он вроде бы попытался улыбнуться. — Меня с ними не было. Я в этом не участвовал.

Эру что-то прорычал.

— Я был в Миллинокете, — взвизгнул Эль-Катук. — Я был в Миллинокете, клянусь именем матери! Спроси кого хочешь, если не веришь мне…

Клод поднял топор, с которого капала кровь, и Эль-Катук бросил оставшиеся карты ему в лицо. Топор опустился со свистом. Эль-Катук увернулся от удара. Топор вонзился в вагонку, которой была обита задняя стена зала. Эль-Катук попытался убежать. Эру вытащил топор из стены и ткнул между лодыжек Эль-Катука. Тот повалился на пол. Стагли Грениер снова выстрелил в Эру, на этот раз более удачно. Он целил в голову обезумевшего лесоруба; пуля пробила мягкие ткани бедра.

Тем временем Эль-Катук торопливо полз к двери, волосы падали ему на лицо. Эру опять взмахнул топором, оскалив зубы, что-то бормоча, и мгновение спустя отрубленная голова Катука, с торчащим между зубами языком, покатилась по засыпанному опилками полу. Голова остановилась у сапога лесоруба по фамилии Варни, который провел в «Долларе» большую часть дня и уже так набрался, что не соображал, на земле он или на море. Варни пнул голову, даже не посмотрев, что это, и крикнул Джонеси: «Пива!»

Эль-Катук прополз еще три фута — кровь хлестала из шеи, словно из трубы высокого давления, — прежде чем понял, что он мертв, и только тогда затих. Оставался только Стагли. Эру повернулся к нему, но тот уже вбежал в сортир и запер дверь.

Эру пустил в ход топор, крича и беснуясь, на губах выступила пена. Когда он ворвался в сортир, то Стагли там не нашел, хотя в маленьком, с дырявой крышей помещении не было ни одного окна. Эру на мгновение застыл, наклонив голову, с забрызганными кровью и слизью руками, а потом, взревев, откинул сиденье с тремя дырками. И успел увидеть сапоги Стагли, исчезающие под доской, за которой находилась внешняя часть выгребной ямы. Через несколько мгновений Стагли уже бежал по Биржевой улице под дождем, в говне с головы до пят, крича, что его убивают. Он пережил резню в «Серебряном долларе», единственный из всех, кто сидел за тем столом, но выдержал только три месяца шуточек о том, как он спасся, и навсегда уехал из Дерри.

Эру вышел из сортира и остановился перед ним, словно бык после атаки, опустив голову, держа топор перед собой. Он тяжело дышал, ошметки чужих мозгов облепили его до самой макушки.

— Закрой дверь, Клод, из этого сральника воняет хуже некуда! — крикнул ему Тарэгуд.

Клод выронил топор на пол и закрыл дверь. Потом направился к столу, за которым сидели его жертвы, пинком отшвырнул попавшуюся на пути отрубленную ногу Эдди Кинга, сел и обхватил голову руками. Мужчины у стойки вернулись к выпивке и прерванным разговорам. Пять минут спустя в пивной появились новые люди, среди них три помощника шерифа (старшим был отец Лола Мейкена, но с ним случился сердечный приступ, когда он увидел всю эту кровищу, и его пришлось увезти к доктору Шрэтту). Клода Эру увели. Он не сопротивлялся, скорее спал, чем бодрствовал.

В тот вечер все бары на Пекарной и Биржевой улицах гудели, переваривая новость о резне в «Серебряном долларе». Праведная пьяная ярость начала набирать силу, и после закрытия баров более семидесяти человек направились в центр города, где находилась тюрьма и здание суда. Они несли с собой факелы и фонари. Некоторые захватили ружья, другие — топоры, третьи — кондаки.

Шериф округа собирался вернуться из Бангора только к полудню следующего дня, так что в городе его не было, а Гус Мейкен лежал в лазарете доктора Шрэтта с сердечным приступом. Два помощника шерифа, которые сидели в участке и играли в криббидж, услышали приближающуюся толпу и тут же смылись. Пьяницы ворвались в тюрьму и выволокли Клода Эру из камеры. Он особо не протестовал, заторможенный и безучастный.

Они пронесли его на своих плечах, как героя футбольного матча; пронесли его до Канальной улицы; там линчевали, повесив на старом вязе, крона которого нависала над Каналом. «Он настолько был не в себе, что и дернулся-то только пару раз», — сказал Тарэгуд. И, если верить городским архивам, кроме Клода Эру, в этой части Мэна никого никогда не линчевали. Нет нужды говорить, что в «Дерри ньюс» об этом не написали ни слова. Многие из тех, кто спокойно продолжал пить, пока Эру махал топором в «Серебряном долларе», приняли деятельное участие в его казни. К полуночи настроение их заметно переменилось.

Я задал Тарэгуду последний вопрос: видел ли он в тот изобилующий насилием день человека, которого не знал? Который показался ему странным, неуместным, забавным, каким-то клоуном? Который мог пить в баре днем, а ближе к вечеру приняться подзуживать остальных, когда пьянка продолжалась и пошли разговоры о суде Линча?

— Может, и видел, — ответил Тарэгуд. К тому времени он устал, клевал носом, ему хотелось спать. — Только было это давно, мистер. Очень и очень давно.