Кролик, беги. Кролик вернулся. Кролик разбогател. Кролик успокоился - Джон Апдайк

— Я не об этом, — уточняет он. — Как, по-вашему, что при этом чувствуешь? Ты себе сидишь, летишь, и вдруг самолет взрывается.

— Ну, что ты встрепенешься, я тебе гарантирую, — замечает Эд.

— Ничего они не почувствовали, — говорит Берни тактично, уловив в голосе Гарри нотки личного беспокойства. — Ничего, ноль. Миг — и все кончено.

Джо продолжает гнуть свое:

— Знаешь, как говорят в Израиле, знаешь, Энгстром? «Если нам суждено иметь врагов, Господи, пусть это будут арабы».

Гарри уже слышал эту шутку, но делает вид, что ему смешно. Берни замечает:

— По-моему, Энгстрому пора сменить напарника. Я действую на него угнетающе.

— Ты тут ни при чем, Берни. Я с самого утра в угнетенном состоянии.

Клуб «Девятнадцать» славится великолепным ассортиментом разных солененьких угощений «под пиво», которые подают здесь на фарфоровых блюдах с монограммой Вальгалла-Вилидж — вензель из двух «В» цвета морской волны. Жареный арахис, миндаль, фундук — это как везде, но тут еще попадаются малюсенькие соленые палочки, крендельки, тыквенные семечки и хрустящие завитушки наподобие кукурузных чипсов, только тоньше и острее на вкус в тот блаженный миг, когда язык перекатывает их во рту подальше к коренным зубам, чтобы там с хрустом их все разом размолотить. Его спутники, то один, то другой, лишь изредка берут щепотку соленого ассорти, но вскоре оказывается, что блюдо опустело, — Кролик уминает за троих.

— Учти, это голый натрий, — остерегает его Берни.

— Угу, зато для души какая услада, — отвечает Гарри, и для него в этом замечании содержится та предельная степень религиозности, на какую он только способен вслух отважиться. — Кто созрел еще по кружечке? — спрашивает он. — Проигравшие угощают.

У него появляется желание кутнуть: мрачное настроение мало-помалу растворяется, как капля дегтя в мягком спиртовом растворителе. Он жестом подзывает официанта и заказывает еще четыре пива и блюдо «солененького». Официант, молодой, похожий на фавна, латиноамериканец с серьгой побольше, чем у Нельсона, и с золотыми цепочками на запястьях сдержанно кивает: должно быть, Гарри кажется ему громадной бело-розовой тушей, насквозь пропитанной водой, которую соль удерживает в организме. Вообще вся их четверка, по-видимому, производит впечатление компании шумной и, может статься, плохо управляемой: безобразные старые гринго. Очередная капля дегтя. На Гарри опять наваливается тоска. Даже лучшие часы и минуты во Флориде не идут в сравнение с тем, как славно проводили они время, когда под вечер собирались на дружескую попойку в добром старом клубе «Летящий орел» в округе Дайамонд — тогда Бадди Инглфингер не женился еще на долговязой чокнутой девице-хиппи по имени Валери и не переехал в Ройерсфорд, а Тельма Гаррисон была еще не настолько больна волчанкой, чтобы избегать общества, а Синди Мэркетт еще не растолстела и Уэбб не развелся с ней, потому что после всего этого собираться уже было не с кем. Тут во Флориде все так осторожничают, будто с двух кружек пива можно грохнуться наземь и сломать бедро. Не штат, а хрустальная ваза.

— Твой сын играет в гольф, да? — спрашивает его Джо.

— Не сказал бы. Характера не хватает. Или времени, как он говорит. — И, кроме того, мог бы добавить Кролик, он сам по-настоящему никогда и не звал его с собой.

— А что он делает, как любит проводить время? — допытывается Эд. Они же все, понимает вдруг Гарри, расспрашивают его исключительно из вежливости. Заказав еще по одной, он вышел за пределы обычной приятельской непринужденности, преступил негласные правила этой, девятнадцатой, лунки. Их ведь, поди, заждались уже дома темпераментные престарелые женушки. Пора узнать последние сплетни. Почитать письма от сознающих свой сыновний и дочерний долг преуспевающих чад. Поколдовать над счетами. Поштудировать Тору.

— Любит меня за пояс заткнуть. Доказать, какой он удалец, — отвечает Гарри. — Пропадает где-то со всяким бруэрским сбродом, гуляет, как сопляк неженатый. Не вижу я, чтоб ему что-то доставляло особую радость. Он и спортом-то никогда не занимался.

— Тебя послушать, — замечает Берни, — так можно подумать, что из вас двоих он отец, а ты сын.

Кролик охотно соглашается; вторая кружка подействовала на него ободряюще — его будто посетило озарение.

— Вот-вот, к тому же проштрафившийся. Так он меня и воспринимает: старый несовершеннолетний правонарушитель. Жена его с ним мается, судя по всему. — Как это у него вырвалось? Да и правда ли это? Помогите же мне, мужики! Растолкуйте мне, как ухитрились вы подчинить себе и секс и смерть и больше себя этим не мучить? Но его уже несет: — Вся эта семейка, включая ребятишек, сплошные нервы. Никак не пойму, что у них там происходит.

— А твоя жена, она-то знает, что происходит?

Это его-то дуреха знает! Он оставляет вопрос без внимания.

— Не далее как вчера вечером я пытался поговорить с ним, поговорить спокойно, и что же? У него один разговор — знай себе поносит «Тойоту». Поносит компанию, которая нас кормит, без которой и он сам, и его отец, и проходимец дедуля так и остались бы навек босяками, но ему до этого дела нет, весь изнылся: ах, зачем «тойоты» не «ламборгини»! Господи, что ж так пиво-то быстро кончается? Ну и погодка, как в Сахаре!

— Гарри, тебе не надо больше пить пиво.

— Тебе надо идти домой и рассказать родным про Музей Белма. Б-е-л-м. Я знаю, как надо произносить, только мне не выговорить. Все какие угодно старые автомобили. Еще без рулевого колеса. И даже без передач.

— Скажу вам честно, ребята, я вообще-то не такой уж заядлый автомобилист. Да, я езжу на машинах, торгую ими, но я в них не смыслю ни уха ни рыла. По мне что одна, что другая — все одинаковые. Если едет, значит, хорошая, не едет — барахло.

Кроме него, все начинают подниматься со своих мест.

— Приходи завтра на поле с внучкой. Дашь ей первый урок. Так, деточка, опусти головку вниз, теперь медленно отводим клюшку...

Это Берни; а вот и Эд Зильберштейн вступает со своими наставлениями:

— Укорачивай замах, Гарри, тебе надо над этим поработать. Зачем задирать клюшку выше плеч? Весь удар вот где, на уровне срамного места. Не зря мне гольфист-профессионал советовал: представь, что этим местом и бьешь. Очень дельный совет, я тебе точно говорю.

Они услышали его безмолвный крик о помощи, его мольбу об утешении и поддержке и ради него, Гарри, захлопотали, вопреки обыкновению, на чисто еврейский манер — так по крайней мере ему кажется, пока он сидит и слушает их.

Берни, оторвавшись от стула, склоняется над Гарри — землистого цвета кожа, обвисшая шея вся в глубоких, заполненных тенью, складках.

— У нас есть одно выражение, — говорит он, глядя вниз. — Цорес[170]. Так я думаю, дружище, это ты сейчас и имеешь. Пока еще не по полной программе, но все-таки цорес.

Приятно отупев от алкоголя — в груди, будто где-то очень далеко, легонько жалит, обгоревший кончик носа чуть пощипывает, — Гарри вовсе не намерен двигаться, хотя весь мир вокруг пребывает в неустанном движении. Два бойких, себе на уме, студентика, которые весь день поджимали их на поле, теперь наяривают в видеоигры по соседству с комнатами отдыха — трели, свист пуль, писк, блеяние. На экране появляются и исчезают разноцветные движущиеся роботы. Он вдруг видит свои белые пальцы с большими полукружьями у основания ногтей, которые рассеянно шарят по дну блюда, словно пытаясь подцепить вензель «ВВ». Пусто, все съедено. Он не может вспомнить, приносил ли официант новую порцию орешков. Абсолютной уверенности у него в этом нет.

Джо Голд — грива песочного цвета волос, увеличенные стеклами глаза мечутся туда-сюда в почти квадратных рамках очков — чуть подается вперед, будто собирается ввинтить ноги в песок бункера, и говорит:

— Специально для тебя — еврейский анекдот. Абрам встречает Исака после того, как они друг друга давно не видели, и спрашивает: «Сколько же у тебя детей?» А Исак ему отвечает: «Ни одного». Тогда Абрам говорит: «Ни одного?! Так где же ты берешь поводы для расстройства?»

Они смеются каким-то ускоренным смехом — сразу вспоминаешь рекламу пива, снятую ускоренной съемкой. Их балагурство, да еще в таком дружном, слаженном исполнении, звучит для Гарри грозным напоминанием, что он бездарно провел этот день и что теперь ему надо торопиться, торопиться наверстать, как тогда, когда он, опаздывая, бежал сломя голову в школу, а в животе у него холодело и мелко подрагивало. Те трое, возвращаясь наконец к своему незыблемому семейному распорядку, на прощание хлопают его по плечу, спине и даже слегка треплют за загривок, словно желая растормошить его, вывести из ступора.

В этой Флориде, думает он, даже в дружбе есть какая-то зыбкость, недолговечность, потому что любой знакомый каждую минуту может ни с того ни с сего передумать и купить себе квартиру в другом кондоминиуме или еще того чище — взять да и помереть.