Век Наполеона - Уильям Джеймс Дюрант

интерпретировать само себя. Тем не менее, это самый непосредственный и самый примечательный факт, известный нам. Материя, которая может быть внешней по отношению к разуму, кажется менее загадочной, хотя и менее непосредственно познаваемой. Гегель соглашается с Фихте в том, что мы познаем объекты лишь постольку, поскольку они становятся частью нас как воспринимающих субъектов; но он никогда не ставит под сомнение существование внешнего мира. Когда воспринимаемым объектом становится другой индивид, очевидно наделенный разумом, сознание становится самосознанием через противопоставление; тогда рождается сознательно-личное Эго, которому становится не по себе от осознания того, что конкуренция — это ремесло жизни. Тогда, говорит наш суровый философ, «каждый человек» (потенциально, в конечном счете, но редко осознанно) «стремится к разрушению и смерти другого».39 пока один из них не согласится на подчинение,40 или погибает.

Тем временем Эго питается опытом, как бы осознавая, что должно вооружиться и укрепиться для жизненных испытаний. Весь этот сложный процесс, в ходе которого Эго преобразует ощущения в восприятия, сохраняет их в памяти и превращает в идеи, используется для освещения, окраски и обслуживания желаний, составляющих волю. Эго — это фокус, последовательность и комбинация желаний; восприятия, идеи, воспоминания, размышления, как руки и ноги, являются инструментами «я» или «эго», стремящегося к выживанию, удовольствию или власти. Если желание является страстью, оно тем самым усиливается, к добру или к худу; его нельзя осуждать без разбора, ибо «ничто великое в мире не совершалось без страсти».41 Она может привести к боли, но это не имеет значения, если она способствует достижению желаемого результата. Жизнь создана не для счастья, а для свершений.42

Свободна ли воля (т. е. наши желания)? Да, но не в смысле свободы от причинности или закона; она свободна в той мере, в какой согласуется с законами и логикой реальности; свободная воля — это воля, просветленная пониманием и направляемая разумом. Единственное реальное освобождение, как для нации, так и для отдельного человека, — это рост интеллекта; а интеллект — это знание, которое координируется и используется. Наивысшая свобода — в познании категорий и их действия в основных процессах природы, а также их объединения и гармонии в Абсолютной Идее, которая есть Бог.

К этой вершине понимания и свободы человек может приблизиться тремя путями: через искусство, религию и философию. Вкратце в «Феноменологии» и более полно в посмертном труде «V orlesungen über Aesthetik» Гегель попытался подвести природу и историю искусства под триадические формулы своей системы. При этом он обнаружил удивительное знание архитектуры, скульптуры, живописи и музыки, а также детальное знакомство с художественными коллекциями Берлина, Дрездена, Вены, Парижа и Нидерландов. Искусство, по его мнению, было попыткой разума — скорее интуиции (т. е. непосредственного, интенсивного, стойкого восприятия), чем разума, — представить духовную значимость через сенсорные средства. Он выделял три основные эпохи в искусстве: (1) восточную, когда архитектура стремилась поддержать духовную жизнь и мистическое видение через массивные храмы, как в Египте и Индии; (2) греко-римскую классическую, передающую идеалы разума, равновесия и гармонии через совершенные скульптурные формы; и (3) христианско-романтическую, которая стремилась через живопись, музыку и поэзию выразить эмоции и тоску современной души. В этой третьей стадии Гегель обнаружил семена вырождения и предположил, что величайший период искусства подходит к концу.

Религия беспокоила и озадачивала его в последние годы жизни, поскольку он признавал ее историческую функцию в формировании характера и поддержании социального порядка, но он был слишком увлечен разумом, чтобы заботиться о нащупывании теологии, экстазах и страданиях святых, страхе и поклонении личному Богу.43 Он пытался примирить христианское вероучение с гегелевской диалектикой, но сердце его не лежало к этому,44 Его наиболее влиятельные последователи интерпретировали своего Бога как безличный закон или Причину Вселенной, а бессмертие — как длительное — возможно, бесконечное — воздействие каждого мгновения жизни души на земле.

Ближе к концу «Феноменологии» он открыл свою истинную любовь — философию. Его идеалом был не святой, а мудрец. В своем энтузиазме он не видел предела будущему расширению человеческого понимания. «Природа вселенной не имеет силы, которая могла бы постоянно сопротивляться мужественному усилию интеллекта; она должна, наконец, открыться; она должна явить духу всю свою глубину и богатство».45 Но задолго до этой кульминации философия поймет, что реальный мир — это не тот мир, который мы осязаем или видим, а те отношения и закономерности, которые придают им порядок и благородство, те неписаные законы, которые движут солнцем и звездами и составляют безличный разум мира. Этой Абсолютной Идее или космическому Разуму философ присягает на верность; в ней он находит свое поклонение, свою свободу и спокойное удовлетворение.

4. Мораль, право и государство

В 1821 году Гегель выпустил еще одно крупное произведение — «Наброски философии права» («Grundlinien der Philosophie des Rechts»). Рехт-право — это величественное слово в Германии, охватывающее и мораль, и право как родственные опоры семьи, государства и цивилизации. Гегель рассмотрел все эти вопросы в магическом труде, оказавшем неизгладимое влияние на его народ.

Философу шел шестой десяток. Он привык к стабильности и комфорту, он стремился к какому-то правительственному посту;46 Он с готовностью поддался естественному возрастному консерватизму. К тому же политическая ситуация резко изменилась с тех пор, как он превозносил Францию и восхищался Наполеоном: Пруссия поднялась с оружием и яростью против Наполеона, бежавшего из России, сражалась под началом Блюхера и свергла узурпатора; теперь Пруссия восстановила себя на фридерианской основе победоносной армии и феодальной монархии как оплотов стабильности среди народа, доведенного ценой победы до отчаянной нищеты, социального беспорядка, надежд и страхов на революцию.

В 1816 году Якоб Фрис, занимавший в то время кафедру философии в Йенском университете, опубликовал трактат «О Германской конфедерации и политической конституции Германии», в котором изложил программу реформ, напугавшую немецкие правительства и вынудившую их принять суровые декреты Карлсбадского конгресса (1819). Фриз был уволен с профессорского поста и объявлен полицией вне закона.47

Половину предисловия своей книги Гегель посвятил обличению Фриса как опасного простака и осуждению как «квинтэссенции поверхностного мышления» мнения Фриса о том, что «в народе, управляемом подлинным общинным духом, жизнь для выполнения всех общественных дел исходила бы снизу, от самого народа». «Согласно подобному взгляду, — протестовал Гегель, — мир этики должен быть отдан на откуп субъективным случайностям мнений и капризам. Простым семейным средством, приписывающим чувствам труд… разума и рассудка,