G.O.G.R. - Анна Белкина

— Что вы со мной делаете?? — возопил Мезенцев, отчаянно дёргаясь, надеясь порвать эти проклятые ремни и вырваться из их плена.

Ремни оказались такими крепкими, как сталь, Фёдор Поликарпович не мог нормально шевелиться. Плюс к этому в глаза ему бил яркий свет бестеневой лампы. А потом сквозь этот слепящий свет он увидел, как субъект в очках и халате склоняет над ним свою голову, как протягивает он руку, держащую блестящий шприц с некой зеленоватой жидкостью внутри. Человек в халате не удосужился даже закатать Мезенцеву рукав и ничем не продезинфицировал кожу. Он просто всадил свой шприц ему в плечо так, словно бы всаживал кинжал — прямо через рубашку — вколол жидкость и так же резко вытащил иглу. Укол был безболезненным. Мезенцев абсолютно ничего не почувствовал, хотя игла представляла собой десятисантиметровое «холодное оружие» — целая пика, а не игла. Мезенцев подумал, что он сейчас умрёт, однако продолжал жить. Кроме того, у него ничего не болело, он не чувствовал себя отравленным… Всё нормально, всё в порядке, всё отлично… Если не считать того, что охранники отцепили его от ремней и от стола и на руках отволокли как раз в ту большую пустую клетку, что пристроилась в дальнем углу. Мезенцева разместили на подстилке из сена так, если бы он был, например, собакой, или той же обезьяной, или овцой, или коровой, но никак не человеком. Чёрт, это же надо было так влипнуть! Ну, арестовали, ну, посадили… Но не до такой же ж степени! Пускай, судят по-человечески, везут в нормальную тюрьму… Но зачем же человека превращать в подопытного кролика??? Это же, в конце концов, негуманно!

Фёдор Поликарпович Мезенцев остался страдать в клетке, а человек в халате небыстро удалился из лаборатории в коридор.

Задумывался ли Генрих Артерран о том, гуманны ли его эксперименты? Нет, его никогда не посещали мысли об этом хвалёном гуманизме, за который сейчас так ратуют американцы. Генрих Артерран был американцем лишь по паспорту, ему явно не хватало человеколюбия, он больше заботился о точности исследований и безукоризненности результатов, чем о судьбе тех, кто оказывался в роли подопытных. На тех, кто запретил опыты на людях, Генрих Артерран смотрел свысока. Ведь у них слишком много промахов, у этих гуманистов, которые, исследуя человеческий геном, используют для опытов крыс, мартышек и сусликов. Да, их ДНК близка к человеческой, но не оригинальна. Поэтому большинство препаратов, которые изобретают гуманисты, годятся лишь для сусликов, но никак не для человека…

Глава 110. Генрих Артерран без Мезенцева и без купюр

Леденистый ветер больно сёк лицо колючими, смёрзшимися кристалликами снега, завывал в ушах, грозил в любую минуту сорвать с ненадёжного, скользкого выступа и швырнуть в бездонную, подёрнутую дымкой пропасть. От поискового отряда в двадцать пять человек осталось всего четверо, да и те были голодные, замёрзшие, уставшие. Они дышали на замерзающие в истрёпанных перчатках руки, тяжело переводили дыхание и карабкались, карабкались вверх по отвесному, покрытому острыми комьями льда и слежавшегося снега склону, тащили за собой тяжёлые рюкзаки, палатки и оружие. Руки скользили и срывались, царапались до крови о снег и лёд, но люди — четверо выживших из двадцати пяти — всё равно упрямо двигались вверх, вверх, туда, где, они считали, их ждёт отдых и спасение.

По небу неслись серо-чёрные тучи, которые в обязательном порядке предвещали снежную бурю. Если эти четверо смелых не успеют добраться до вершины, или не найдут хотя бы выступ, где можно укрыться и переждать бурю — они обязательно погибнут, опрокинутые вниз, или накрытые лавиной, или замёрзнут под массами снега, который заметёт их в считанные минуты. Хотя какая разница — погибнут ли они сейчас или позже найдут свою смерть? Им всё равно не суждено вернуться домой в принципе. Рация разбилась три дня назад, вчера закончились патроны и продукты, а воды осталось — капелька на донышке фляжки, и то не у каждого…

Экспедиция срывалась. Нет, наверное, уже сорвалась. Сорвалась уже давно — шесть дней назад, когда в неуклюжей потасовке с одним из местных племён был убит командир, а вместе с ним сложили буйные головы ещё восемь человек. Остальные готовы были разбежаться в разные стороны, как зайцы и потерялись бы, если бы вдруг командование неожиданно не взял на себя учёный, которого взяли с собой лишь в качестве переводчика с «местного варняканья» на «нормальный язык». Переводчик заслужил уважение и жизнь исключительно своим интеллектом. Звали его так: барон Генрих Фердинанд фон Артерран Девятнадцатый. Он был потомком древнего рода австрийских баронов, всё детство и юность провёл за книгами, к двадцати четырём годам получил два высших образования: биолога и языковеда. Сидеть бы ему где-нибудь на кафедре, или заниматься научными изысканиями, но — нет. Закончив с образованием, барон Генрих Артерран решил сделаться авантюристом. Нет, он не состоял в нацистской партии, и тем более, не был членом СС. Фашисты, по его мнению, были тупы и ограниченны — кто ещё может с яростью рваться в бой за мыльные пузыри? Расовая теория Гитлера — это полная собачья чушь в глазах образованного человека. Генрих Артерран никогда не пойдёт на идиотскую войну — он изыщет способ подзаработать на ней, не воюя…

По задумке Верховного командования они должны были переть несокрушимой стеной, сметая всех, кто встретится на пути, стирать племена, разрушать и грабить все монастыри, которые только попадутся на глаза. Кто-то когда-то обмолвился, что в монастырях хранятся несметные богатства, артефакты, дающие сверхчеловеческую силу. А главное — да, он где-то тут, среди нескончаемых и смертельно опасных Тибетских гор — «поганые узкоглазые», как принято было называть местных жителей, прячут меч Тимуджина. Именно за этим мечом охотился Гитлер, и условие стояло такое: либо меч, либо живыми не возвращайтесь…

У них не было никакого меча — они так и не нашли его. А попробуй, найди, когда за каждым выступом, под каждым деревцем, в каждой запущенной лачужке поджидают оскаленные, злобные и дикие варвары с копьями, стрелами, камнями? Варвары защищали свои скудные пожитки с львиной яростью, обезьяньей ловкостью и силой океанического кита. С ними не могли совладать ни пистолеты, ни автоматы. Варваров было множество — целые полчища, словно рои мошек, или стаи саранчи. На месте убитых тот час же вырастали новые, и нападали, нападали со всех сторон. После нескольких таких стычек от двадцати пяти осталось четверо…

Ветер крепчал, начинал реветь диким медведем, а до вершины ещё было далеко. Редкие колючие хлопья превращались в заверюшки, они вихрились мелкими белыми смерчиками, бросались массами снега.

— Двигаемся быстрее! — кричал тот, кто лез первым и вбивал в твёрдый, неподатливый гранит колышки для страховки. — Иначе буря нас накроет!

Неизвестно, для кого он это крикнул, ведь его измождённые товарищи никак не могли ускорить своё движение, даже если бы и захотели — у них бы не хватило сил подниматься хоть сколько-нибудь быстрее. Они тащились в отстающем арьергарде, смертельно уставшие от движения, мечтающие лишь о том, чтобы остановиться и отдохнуть.

Ветер становился всё сильнее, он крутил снег с невероятной скоростью, вокруг ничего не было видно — ни вверху, ни внизу, ни справа, ни слева. Поднялся настоящий буран, метель завывала, ветер рвал одежду, не давал держаться, стремясь одолеть измученного человека и заставить его разбиться об острые камни на далёком дне пропасти. Из последних сил Генрих Артерран окоченевшими руками удерживался за какую-то каменную неровность. В глазах рябило от снега и голода, в ушах стоял оглушающий свист ветра. В кромешной тьме, которая быстро окутывала всё вокруг, он зацепился рюкзаком за что-то и застрял. Порыв ветра ударил висящего над пропастью человека и едва не опрокинул его вниз. Каким-то чудом Генрих Артерран удержался, не жалея рук и рванулся вперёд. Застрявшая лямка лопнула, рюкзак оторвался и исчез внизу, свалившись в пропасть вместе с последней каплей воды, палаткой, зажигалкой, верёвкой — всем, что необходимо слабому человеку в трудном горном походе.

Генрих Артерран сделал нечеловеческое усилие над собой, подтянулся на руках и взобрался на какой-то выступ, которого он даже не видел в круговороте вьюги, в темноте бури. Он перевернулся на спину, и всё — силы покинули его, и Генрих Артерран потерял сознание.

Он очень удивился, когда вдруг выпал из забытья и увидел свет сквозь опущенные веки, почувствовал холод вокруг себя, услышал некий шум и гам. Генрих Артерран с трудом разлепил отяжелевшие веки и увидел, что лежит на спине, наполовину зарытый в снегу, окружённый множеством незнакомых лиц. Кажется, это местные варвары — лица круглые, смуглые, с маленькими глазками-щёлочками. Они окружили пришельца плотной толпой, толкаются, бормочут, галдят. Генрих Артерран прислушался к их бормотанию и с радостным облегчением понял, что они говорят на языке сандхи. Он знал этот диалект и понимал их.