Сожженные мосты - Александр Маркьянов

Вот и все.

Он сделал свою работу, он выполнил свое предназначение в жизни. От его руки пало бессчетно праведников и лишь двое грешников — но таких, что это окупит все и позволит ему взглянуть в глаза Солнцеликого, Всепрощающего, когда он совсем скоро предстанет перед ним. Он выполнил свой долг перед Аллахом и перед своим народом, он освободил их от диктатора и тирана, он принес очистительную жертву — а дальше все в руках Аллаха. Ему теперь остается лишь безропотно принять шахаду.

Остальное доделают другие.

Он не пытался бежать — он просто опустил пистолет и замер на одном месте. Британцы опомнились первыми — сразу две пули врезались ему в грудь, бронежилет задержал их — но сила удара сломала ему два ребра, и полковник задохнулся от боли. Ну же, скорее!

Нет, кое-что он еще не сделал…

— Аллах Акбар! — громко крикнул полковник и с именем Аллаха на устах вознесся на небеса — третья пуля попала точно в голову…

В тот же день в столице Афганистана Кабуле взбунтовались части королевской полиции, вместо того чтобы усмирять массовые волнения — они сами вышли на улицы с оружием, начли нападать на британцев и британские учреждения, поджигать их. К вечеру по всему городу уже шли уличные бои.

09 июля 2002 года

Станица Вешенская, Область войска Донского

Железнодорожный вокзал

Всколыхнулся, взволновалсяПравославный тихий ДонИ послушно отозвалсяНа призыв монарха он

Отгуляли еще вчера, сегодня пришло время провожать. Состав на станцию обещали подать ровно в девять ноль-ноль, но еще в семь, к станционному зданию, новому совсем, казаками и выстроенному стали подтягиваться казаки. Мобилизуемые выделялись серо-зеленым, пятнистым камуфляжем, рюкзаками и оружием, казачки надели нарядные, выходные платья, тот тут, то там — черные с красным парадные мундиры — отцы, а у кого и деды. Собрались на станционной платформе, кто-то магнитофон включил с песнями казачьими, кто-то уже и в рев, хоть силой отдирай, кто-то — с друзьяками стоит, о своем гутарит, в сторонке и старики — у них свой разговор. Шум, плач, многоустый, встревоженный разговор.

Мобилизация…

— Ты пирожки то съешь, которые сверху, они с картошкой! А сладкие можешь и потом съесть, они не испортятся….

— Да понял, я, понял…

— И с рыбой тоже съешь!

— Ну, вот что… Наказываю наперед, если узнаю что хвост набок — запорю как вернусь.

— На себя посмотри! Кобелина! Смотри, если пропишут, что ты там с какой… паненкой спутался… вернешься в пустой дом!

— Да ладно тебе…

— Да не ладно! Истинный крест к родителям уйду и детей заберу! Лучше жалмеркой[525] жить, чем с таким кобелиной!

— Но, будя!

— И без будя уйду!

— Гутарят, прошлый раз как было — так казна за несжатый хлеб платила.

— Дурик ты, это боевые платили.

— Ага, а потом на круге из-за них в драку.

— Дураки были, потому и в драку.

— А где справедливость, кто хлеб таки сжал — заплатили, и у кого он под зиму ушел — тоже заплатили.

— Гутарят тебе, чугунной голове — боевые платили. Их зараз не за хлеб платят, дурья ты башка…

— Ага, а где справедливость…

На самом краю бетонной станционной платформы стоят двое, по виду — отец да сын. Сын — под два метра вымахал, здоровый молодец, открытое, крестьянское лицо, буйная повитель пшеничных волос, лихо закрученные усы, большие крестьянские руки, с которых ничем не смоешь въевшуюся в них смазку да солярку. На добром молодце — уставной казачий камуфляж, десантные, прыжковые ботинки, на рукаве — знак гвардии, значит срочную ломал в гвардейском полку. Большой зеленый рюкзак, тоже уставной, заботливо собранный явно женскими руками, сбоку приторочено короткое, с пистолетной рукояткой помповое ружье — деревянные части уж потемнели от старости, воронение тоже кое-где стерлось. За спину у доброго молодца — лихо закинут легкий пулемет — переделанный РПД с коротким стволом, складным прикладом и передней рукояткой, пулемет кажется совсем маленьким на могучей казачьей спине.

Отец — кряжистый, с проседью в темных волосах бородатый казачина, в парадной черно-красной форме с лычками старшего урядника — прячет глаза, чтобы сын не увидел в них беспокойства и страха, от нервов похлопывает нагайкой по парадным, вычищенным до блеска кавалерийским сапогам.

— Ты вот что, сын… — глухо говорит он, подбирая слова — ты меня послухай…

— Да знаю я все батя — служил же.

— А и еще послухай! — вскипает отец — много ты понимаешь! Я там еще в восемьдесят первом покувыркался, и Егория[526] оттуда привез! А как вы сейчас служите — это так, баловство одно! Вот раньше служили — так служили, к ночи в койку без ног падали! А вы — так и норовите по самоволкам, сукины дети!

— Ну буде, батя… Слухаю я.

— Вот и послухай отцов наказ. Паны эти — дюже хитрые, они бой не принимают. Либо на дорогах поймать норовят — магазин выпустят и в сторону, попали — не попали — неважно. Либо в городах, в станицах… пропускают до центра, а потом начинают… со всех сторон долбить. А вы по своему делайте. Как едете куда — ни в коем разе в тентованную машину не садись, тент снимайте, и садитесь лицом к бортам, если в закрытой там — ствол в окно и зараз готов будь. Как только что — сразу из всех стволов, плевать на уставы, паны такого обращения не любят и сразу бегут. А если вас куда зачищать пошлют — делай так. Заранее разбейтесь со станичными на группы, человека по четыре в каждой. Как входите — к броне не жмитесь, если начнется обстрел — первым делом броню обстреливать начнут. Если броня по улице идет — вы ее по обе стороны прикрывать должны, каждый дом зачищайте, не ленитесь. Степка Котов с тобой едет, добрый казак, сосед — вот с ним в пару и становись. Двери открывай только с веревкой, потому как растяжка там могет быть, ничего не бери, свет в доме не включай, ежели телефонировать начнет кто — тоже не бери, так в свое время Маныцкова разорвало, телефон взял — и с концами, хоронили в закрытом гробу. Двое чистят, двое прикрывают, на соседнем доме меняетесь, и так пока каждый дом не просмотрите. Понял?

— Да понял я, понял, батя… С кем жать то будете?

— А Мишка и сядет.

— Ему ж тринадцать. Нельзя.

— Нехай за рулем сидел уже, ничего не будет. С поля на элеватор доехать — невелика хитрость. А может, и ты поспеешь, хлеб нонче добрячий уродился…

Отец вздыхает.

— Может и поспею… Ты, батя, я тебе говорил — там с зажиганием что-то не то. Перебрать бы надо.

— Переберем…

Отец хлопает по карману — и снова что-то вспоминает.

— Да… чего не сказал… как приедете — держись вместе со станичными и так и воюйте. Вы с детства друзьяки, без слов друг друга понимаете, на войне это первое дело. И вот еще что… ты, я знаю, казак лихой — но на передок не лезь, не азардуй[527]. Ты стреляешь дюже хорошо, если случится — так ложись, и с дальних дистанций шей, прикрывай остальных. И опасайся — там стрелков хороших дюже много, оружие у них хорошее. Не лезь в пекло — но и труса не празднуй. А с панами, если вас вместе с панами сведут, пусть они вроде, как и за нас — в одной хате даже не ночуй, и спиной к ним не становись! Нет там друзей!

— Да понял я, понял…

— И вот еще. Ты… если надумаешь сюда шановну паненку какую привезти, так знай наперед — на круге запорю!

Отец хмурится.

— Так дядя Митрий…

— Цыц! — снова вскипает отец — старших обсуждать! Дядя Митрий отродясь без царя в голове живет, он младшим был, а я старшим, вот все розги мне и доставались. Зато я человеком вырос! Сравни, как он живет, и как мы. Тем более — здесь девки есть, одна другой глаже, вон та же Манька тебе утирку расшила, а ты не взял.

— Да нужна она мне… Она в ширину больше чем в высоту.

— Зато дочь наказного атамана, понимать должен! Впрочем, если не люба — неволить не буду. Девок много и без нее, да и мы не побираемся… Но с какой паненкой приедешь — запорю, вот тебе истинный крест.

Отец снова о чем-то думает, хлопает плеткой по умасленной, блестящей коже сапог.

— И вот что, сын… Батя твой с того мятежа Егория привез за храбрость, а прадед твой, за Вторую Отечественную да за замирение полный бант[528] имел. Так и ты… не азардуй… но и не позорь седин стариков, и род наш не позорь. Казаки не отступают.

— Да понял я, батя…

— Вот и не позорь.

Сын украдкой глядит в сторону сверстников, собравшихся небольшой группой у ограды.

— Батя, вы вроде со старшиной погутарить хотели.

— А и забыл зараз… Ты не отходи далеко, приду — погутарим еще…