Вечный зов - Анатолий Иванов

В ту минуту ни Василий, ни кто-либо другой не удивились, что какой-то заключённый идёт рядом с эсэсовским офицером. Раз в руках плеть, значит, староста или капо. В ту минуту они просто не знали, что это и есть зловещий Айзель, одно имя которого приводило всех в ужас.

Эсэсовец прошёлся не спеша вдоль колонны, остановился и заговорил по-русски негромко:

— Вы прибыли в Бухенвальд. Это не санаторий, и это до вас, я надеюсь, дошло. А кто не понял, тому здесь это попытаются втолковать. Здесь каждый получит своё. Это трудовой лагерь. С помощью труда мы сделаем из вас высококвалифицированных рабочих, а кто не захочет или не сможет приобрести трудовые навыки, тот подохнет. Только не думайте, что подохнуть здесь так легко и просто…

Василий всё это выслушал привычно. Впервые он услышал такие примерно слова ещё в Жешуве, от Грюнделя. А потом слышал, как и все другие заключённые, в каждом лагере.

— Сейчас вас постригут, вы помоетесь в бане, пройдёте дезинфекцию, получите новую, бухенвальдскую форму, и вас распределят по рабочим командам…

— Вася… товарищ капитан, давайте как-нибудь вместе, если удастся, — прошептал Губарев. — В одну команду. Я даже попрошу их…

Вспомнив это, Василий усмехнулся. Славный и благородный Валька! Он действительно попросил. Но если бы он знал в тот час, куда напросился! Как же это было? Сперва им приказали тут же, под дождём, донага раздеться. И в лагерной-то одежде на заключённых, наверное, страшно было смотреть со стороны — сами-то они к этому привыкли. А если теперь кто глянул бы, упал бы в обморок: в загоне стояли скелеты, чуть-чуть обтянутые синей от холода кожей. Мертвецы, толпой поднявшиеся из могил.

Он, Василий, и Назаров, скованные цепью, раздеться не могли, оба медлили, не зная, как им поступить.

Первым их в толпе раздетых людей заметил тот заключённый с зелёным треугольником на груди, подошёл, плетью поднял подбородок Василия, затем Назарова, говоря при этом на ломаном русском языке:

— Как я рад… не представляете. Вас первых зачисляю в мою команду. У меня хорошо, очень хорошо. Не пожалеете.

И тут Назаров, впервые оторвав взгляд от земли, неожиданно произнёс:

— И вы не пожалеете, господин…

— О-о! — воскликнул человек с зелёным треугольником. — Айзель моя фамилия. А ваша?

— Назаров, господин Айзель. Бывший капитан Красной Армии. Мы будем стараться.

Василий слушал — и не верил, что это говорит Назаров. Капитан… бывший, как он сказал, капитан Максим Панкратьевич Назаров, его земляк. Не верил, кажется, и Губарев. Уже раздетый, он стоял и ошалело глядел на Назарова, держа ещё в руках свою одежду.

— Что рот раскрыл? — стеганул его ледяным голосом Айзель. — Фамилия? Воинское звание?

— Губарев. Старший лейтенант… Если возможно, я хотел бы… тоже в вашу команду.

— Похвально, — усмехнулся Айзель. — Это возможно, здесь всё возможно. — И повернулся к Василию: — Ты кто?

— Лейтенант Кружилин, — ответил Василий. Так он значился теперь во всех арестантских документах.

— Бывший лейтенант.

— Почему же? — упрямо проговорил Василий, хотя понимал, что делать этого не следует. — Самый настоящий.

Айзель выслушал это, качнул квадратной головой.

— Люблю непокорных. Сколько побегов?

— Три, — сказал Василий. Скрывать было нечего, всё значилось в документах.

— У тебя? — спросил Айзель у Назарова.

— Два. Но больше этого не будет. Я понял… что это безрассудно.

Однако Айзель, не слушая его, ткнул плетью в Губарева:

— А у тебя, старший лейтенант?

— Ни одного.

Дождь всё накрапывал, мочил голых людей. Часть заключённых наконец-то увели куда-то через широкие дощатые двери в торце здания. Остальные, чтобы хоть немножко согреться, сбились в кучу, тёрлись друг о друга, и Василию казалось, что он слышит, как гремят их кости.

Айзель ещё раз осмотрел всех троих, усмехнулся чёрным, тоже каким-то квадратным ртом и сказал Валентину непонятные слова:

— Одну возможность для побега я тебе здесь устрою.

Затем Айзель отвёл Назарова и Василия в угол загородки, где с них сняли цепи. Стоя в очереди перед широкими дверями, ведущими, кажется, в баню, стараясь не прикасаться к голому и холодному телу Назарова, Василий сказал, впервые назвав Назарова на «ты»:

— Зря я тебя спас там… под Перемышлем. И в Жешуве.

Назаров сильнее задышал при этих словах, выдавил из себя с хрипотой:

— За это я в расчёте с тобой. В Галле, после побега твоего, вспомни, как дело было…

Говорил Назаров, не поднимая взгляда. Вздохнул и добавил:

— Я слабовольным оказался. Нет больше сил. Хотя я подлец и знаю, что это мне не поможет…

— Да, не поможет! Не поможет! — воскликнул Василий и закашлялся.

Валентин стоял уныло рядом, ничего не говорил.

Скоро передние двинулись, они все трое зашли в баню. Вернее, это был предбанник. Здесь в кучах грязных, состриженных с голов заключённых волос стояло несколько табуретов, парикмахеры в засаленных чёрных халатах орудовали скрипучими машинками. Они ловко состригали лохмы волос с правой части головы, потом с левой, а в середине оставляли хохолок, который аккуратно подравнивали ножницами.

Василий встал с табурета, глянул на остриженных таким же образом Назарова, Губарева. И беззвучно заплакал. Губарев понял эти слёзы, тихо сказал:

— Чёрт с ними, Вася… Не это же самое страшное.

И всё-таки в бане, с наслаждением плескаясь из жестяного таза горячей водой, Василий не мог смотреть на людей с хохолками, от ненависти и обиды в горле стоял комок. И он сказал здесь же Губареву:

— Да, не это… Но где же предел унижения человека?

От Губарева, как от него самого, как от всех, резко пахло креозотом. Во многих лагерях заключённые по прибытии проходили дезинфекцию, все части тела, где росли волосы, смазывались от вшей этим креозотом или какой-то другой вонючей жидкостью. А здесь перед тем, как пустить в баню, их завели в помещение, где был небольшой бассейн с чёрной жижей. Четверо каких-то людей в мокрых подштанниках дико орали, угрожая плетьми: «Шнель, шнель! Дезинфекция! С головой, только не глотать!» — и загоняли людей в бассейн. Тех, кто окунуться в него не решался, безжалостно сталкивали силой. Столкнули и Василия, он от растерянности как-то глотнул, даже не глотнул, а просто набрал в рот этой жижи, там всё взялось огнём, огонь ударил в голову, ноги будто сломались, он снова стал погружаться на дно. Губарев толкнул его из этой страшной ванны, помог выбраться, привёл сюда, в баню.

Но и здесь такие же люди в мокрых подштанниках орали: «Шнель, шнель… к врачу! Медицинский осмотр». На мытьё после дезинфекции отпускалось не больше пятнадцати минут.

Медосмотр происходил в соседнем, тоже сколоченном из досок здании. Голые люди, сразу по нескольку человек, заходили в большую комнату, где врачи или санитары задавали узникам три-четыре вопроса, иногда щупали пульс и прикладывали стетоскоп к груди, что-то помечали в бумажках и отправляли прочь, в другую дверь.

— Бывший лагерный номер? Фамилия? — спросил у Василия человек в халате, отдалённо напоминающем больничный, и приготовился записывать. При первом же звуке голоса Василий вздрогнул, узнав его. — На что жалуетесь?

— Никита Гаврилович…

Человек в халате спокойно поднял лицо.

— Погодите… Боже мой! Кажется, Василий Кружилин?

— Я, — сказал Василий, довольный, что даже в таком виде майор-медик Никита Гаврилович Паровозников узнал его.

Он, Паровозников, тоже был худ, глаза ввалившиеся, усталые. Как и все заключённые, он был острижен под машинку, и посередине головы у него, наверное, топорщился такой же хохолок, но его скрывала серовато-грязная шапочка.

— Вы, значит, теперь здесь, Никита Гаврилович?

— Тихо! — Паровозников покосился на сидящего в углу за огромным столом немца в белоснежном халате, из-под которого виден был мундир. В комнате стоял говор, шлёпали по дощатому полу голыми ногами заключённые. — Давай я тебя послушаю. Немецкому врачу ни к чему знать, что мы знакомы…

Он взял стетоскоп, принялся выслушивать Василия.

— Ваш транспорт из Галле… Есть ли кто в этом транспорте из наших… знакомых? Говори тихо.

— Никого… Только мы двое. Я да Назаров, капитан, помните?

— Как же.

— И Валя Губарев с нами, хороший человек. Вон у того долговязого врача стоит.

Но Паровозников даже не посмотрел в ту сторону, куда кивнул Василий. Лишь сказал:

— Привет от меня передавай капитану Назарову.

Василий хотел сказать, что капитан Назаров дерьмом человечьим оказался, но вместо этого спросил:

— Почему… стригут здесь так, Никита Гаврилович?

— Такая мода в Бухенвальде. Ничего, привыкнешь. Здесь ещё не то увидишь.

— Да я навидался.

Осматривая его глубокие рубцы на спине, на плечах, на ягодицах, Паровозников лишь пошевеливал бровями.