Собрание сочинений. Том 3. Жак. Мопра. Орас - Жорж Санд

сто пятьдесят луидоров, которые я ему ссудил. Я не решился напомнить о долге, хотя и находился в стесненных обстоятельствах; я не допускал мысли, что он может об этом забыть. Однако он действительно забыл, и я прощаю ему от всей души, ибо верю, что сделал он это не по злой воле. Лучшее доказательство тому — поспешность, с которой он пришел сообщить мне о своем богатстве.

Первой его заботой было послать сто луидоров матери; но он не посмел написать ей, что это карточный выигрыш: бедная женщина скорее испугалась бы, чем обрадовалась деньгам. Он сообщил ей, что это плата за литературные труды, которым он предается в тиши моей сельской обители и отсылает парижскому издателю.

— Я хочу, — сказал он смеясь, — примирить ее с профессией литератора; когда-то она отнеслась очень неодобрительно к моему выбору, но отныне будет считать это занятие весьма почтенным. Через несколько месяцев я пошлю ей еще тысячу франков, а потом еще, пока не кончатся деньги. Какая досада, что нельзя отправить ей сегодня же всю сумму! Я был бы так счастлив, если бы сразу расквитался за все те жертвы, которые приносила она с первого дня моего рождения. Но она ничего бы не поняла, потребовала бы объяснений, которых дать я ей не могу; а мои столь же разумные, сколь и благожелательные земляки, увидев, что матушка Дюмонте обзаводится посудой и покупает дочке платья, несомненно решат, что я кого-нибудь ограбил, если могу предоставить своему семейству подобную роскошь. Разумеется, отец, который имеет притязание судить о литературе, захочет прочесть мою прозу в напечатанном виде. Я скажу, что пишу под псевдонимом, вырежу из какого-нибудь недавно переведенного немецкого поэта-мистика сотню страниц и пошлю ему, написав, что это мое. Он не поймет ни слова, но покажет всем городским умникам, которые, не смысля ничего в литературе, признают меня наконец выдающимся человеком.

Говоря все эти глупости, Орас, любивший иногда посмеяться над самим собой, хохотал от всей души. Он действительно тотчас бы отправил все деньги матери, если бы мог это сделать, не испугав ее. Сердце у него было доброе; и радовался он тому, что разбогател, не столько из-за самого богатства, сколько из-за победы, одержанной над его, как говорил он, злым роком. К несчастью, назавтра он и не вспомнил о своем решении. Мать ничего больше от него не получила, равно как и все его парижские кредиторы. От этого восторженного порыва осталась только какая-то странная, безрассудная гордость — он поверил в свою счастливую звезду игрока, как Наполеон верил в свою звезду полководца. Эта нелепая вера в провидение, готовое удовлетворить его прихоти, и в бога, склонного покровительствовать ему во всех делах, придала ему самоуверенности и дерзости. Он стал жить на широкую ногу, как молодой человек, которому родители высылают пятнадцать тысяч франков каждые полгода. Он купил лошадь, швырял золотые монеты всем слугам в замке, написал в Париж своему портному, что получил наследство, и велел выслать ему наимоднейшие костюмы. Через две недели он появился наряженный самым нелепым образом. Друзья поиздевались над его безвкусным одеянием и посоветовали сменить портного из Латинского квартала на знаменитость, одевавшую весь высший свет. Орас раздарил свой новый гардероб псарям своих приятелей и заказал другой Юману, у которого шил Луи де Меран. Рекомендация этого богатого, изящного молодого человека открыла ему у короля портных кредит, который мало его обеспокоил, но как бы разверз перед ним невидимую бездну.

Веселые приятели, увидев такую беспечную щедрость и костюм денди, чудесно скрывавший плебейское происхождение Ораса, окончательно приняли его в свою среду и окружили его поклонением. В наши дни не время, а деньги — великий наставник. Ораса больше не сдерживала и не угнетала его бедность, он отдался всем порывам своей искрометной веселости, своего дерзкого воображения. Деньги сотворили с ним чудо; ибо с верой в будущее и радостями настоящего они вернули ему работоспособность, казалось, утраченную навеки. Он вновь обрел все свои таланты, подавленные горестями и заботами минувшей зимы, и у него появилось ровное, веселое настроение. Взгляды его, хотя не стали справедливее, упорядочились и приобрели некоторую широту. У него вдруг определился стиль. Он написал небольшой, но примечательный роман, выведя в качестве героини бедную Марту и взяв сюжетом свое любовное приключение. Себя он выставил в более привлекательном виде, чем был в действительности, причем весьма искусно объяснил и опоэтизировал свои пороки. Можно сказать, что если бы его книга имела больше читателей, она явилась бы самым пагубным произведением романтической эпохи. Это была не только апология, но и апофеоз эгоизма. Разумеется, Орас был способен на большее; но он вложил в свою книгу достаточно таланта, чтобы придать ей действительную ценность. Так как теперь он был богат, то легко нашел издателя; и роман, напечатанный за его счет и вышедший вскоре после его возвращения в Париж, имел известный успех, особенно в высшем свете.

Эта обеспеченная жизнь в сочетании с умственным трудом и физическими упражнениями была идеалом и подлинной стихией Ораса. Я заметил, что речь его и манеры, казавшиеся смешными, когда он старался превратить их из буржуазных в аристократические, приобрели изящество и уверенность, когда он стал силен собственными заслугами, богат собственными деньгами и больше не стремился подражать другим.

В Париже новые друзья ввели его в дома богачей и аристократов, где он познакомился со старинным хорошим обществом и с новым высшим светом. Он побывал на балах у еврейских банкиров и на менее пышных, но более изысканных вечерах у нескольких герцогинь. Он появлялся в гостиных исполненный самоуверенности, чувствуя, что любовник и ученик изысканной виконтессы де Шайи нигде не может быть смешным.

После двух месяцев такой жизни Орас совершенно преобразился. Он заехал к нам однажды утром в своем тильбюри, в сопровождении грума, который остался у подъезда присматривать за прекрасной лошадью. Орас, как ни в чем не бывало, поднялся на пятый этаж и имел достаточно такта не показать нам, что он запыхался. Одет он был безукоризненно, а его непокорные кудри подчинились наконец искусству Бушро, преемника Мишалона. У него были белые, как у женщины, руки, длинные ногти, лакированные башмаки и трость от Вердье. Но больше всего нас поразило то, что говорил он совершенно естественным тоном, причем никто бы не догадался, каких трудов ему стоило это совершенство.

Единственным признаком, обнаруживавшим, как недавно произошло это превращение, была торжествующая радость, озарявшая, словно ореолом, его чело. Эжени, которой он, войдя, впервые в жизни поцеловал руку, сначала с трудом сохраняла серьезность, но