Лёд - Яцек Дукай

Девушка искусно присела в книксене. Старик во фраке, поддерживаемый лакеем в ливрее дома Шульцев, оставил поцелуй на ручке.

— Прелестная, прелестная, — забормотал он из глубин бороды. — Воистину, Венедикт Филиппович, вы несправедливы, дайте-ка поглядеть на эту улыбку, дитя мое, ах, еще немножко тепла на старые кости…!

Девушка зарумянилась словно розочка, что лишь прибавило ей очарования.

Адвокат махнул тростью смуглому офицерику в парадном гвардейском мундире, который как раз кланялся у двери двум салонным злюкам, выступающим в сверхтяжелом весе, и которые совершенно заблокировали дорогу остальным гостям.

— Мне тут показалось, что никто лучше, как наш Аника-воин после английских школ — ну, иди же сюда, наказание божье, снова его увели — поручик Андрей Авивович Ростоцкий из Преображенского полка — mademoiselle Филипов, прямиком из Америки через Европу к нам прибывшая, по приглашению Его Императорского величества, так? — но это все уже, дитя мое, ты сам ему расскажешь — позаботься о девушке, Андрюша — потому что я попрошу гаспадина Ерославского в сторонку, уфф, погоди, погоди…

Он достойно отбыл в комнату рядом, ассистируемый уже двумя лакеями. Я-оно бросило многозначительный взгляд — заметила ли? Девушка уже кокетливо поглядывала на поручика Ростоцкого, при этом чудно краснея, а тот, пристойное животное, бородка-испанка и беленькие зубы, очаровывал ее английскими комплиментами, скорее всего, совершенно откровенными.

Модест Павлович устроился на оттоманке, обложенной подушками, под коллекцией волчьих голов, подвешенной здесь на мираже-стекольной стенке; сразу же за ней проплывал новый поток гостей, черные фраки, белые манишки, двухцветные мундиры, все это пестрит орденскими звездами и лентами, дамские туалеты тоже цветастые — золото, бриллианты, золото, бриллианты: наивысшая аристократия и буржуазия царской Сибири.

Адвокат застучал тростью по полу — далеко под его ногами, над зимнецветным лесом, ветер взбивал из снежной пыли гоголь-моголь; один оборот спиральной метели на пару верст.

— На галерее были?

— Там его нет.

— Тогда ожидайте у лестницы. Это ведь именно такой человек…

— Хмм?

— Встанет в тени, будет присматриваться сверху. На галерее или за колоннадой, опять же, сможете увидеть его, когда он пойдет через холл.

— А Ангел?

— Ангел еще не пришел, мне должны шепнуть, когда появится. А может и вообще не появится; Победоносцев прислал свои поздравления вместе с извинениями.

— Тогда зачем им я?

— Пфффх, тысячи поводов, в большинстве для вас трагичные. Ежели что, не дай Боже, — старик перекрестился, раз, два, три, под конец целуя перстень, — у вас есть кто-нибудь, кто бы вам прикрыл спину?

— Здесь? На балу у губернатора?

— А знаете, сколько здесь оттепельников, приехавших специально по приглашению графа Шульца? Не вспоминая тех же придворных, которым досадил Распутин.

— Здесь меня никто не знает.

— Это вам так кажется, а? — проворчал старик и сунул в нос понюшку табаку. — Ладно, фрак на вас еще как-то лежит, но ведь можно было и постричься по-человечески!

Прошлось перчаткой по гладкому черепу.

— Как раз постригся.

— Так и бороду нужно было сбрить! А то выглядите, как… как…

— Как?

— Отшельник какой-то из скита во дворец силой приведенный! — Модест Павлович чихнул, засопел, его гневный запал куда-то испарился. — А может оно и лучше, ведь люди чего-то ожидают от крови Батюшки Мороза, ведь так? Об одном лишь не забывайте: господина Белицкого во всем этом и на крошку нет.

Я-оно стукнуло себя кулаком в грудь.

— А если что, — сказало по-немецки, — имеется мощный револьвер.

Кужменьцев прикрыл глаза рукой.

— Господи, кого же это я в салоны впустил…

Вместо того, чтобы стоять на страже у лестницы, я-оно вновь поднялось на галерею и там присело в самом дальнем, укрытом в тени углу — который получился в стеклянном дворце губернатора только лишь на этаже, где полы и часть стен были выложены уже обычным кирпичом, ведь слишком неприлично было бы делать дом прозрачным на всех его уровнях и во всех сечениях.

Как оно обычно бывает на подобных приемах — во всяком случае, я-оно считало, будто бы это является нормой — гораздо больше интересных вещей происходило вокруг главной притягательной точки вечера, чем в центре всеобщего внимания, то есть, в громадном мираже-стекольном танцевальном зале, образцом для которого, похоже, была Зеркальная Галерея Людовика XVI, под тунгетитовыми люстрами, которые от тьвета прикрытых колпачками тьвечек бросали огненные отблески. Там, в пятидесяти аршинах дальше, на другой стороне галереи, готовились музыканты, побрякивающие и позванивающие настраиваемыми инструментами; здесь же, со стороны входа, сходились и расходились под галереей — в шесть коридоров и в дюжине стеклянных салончиков — родственники, знакомые, друзья и враги, любовники и hommes d'affaires[321], русские и поляки, русские и немцы, русские и французы, русские и подданные императора Австро-Венгрии, русские и те высоко рожденные, которые до конца уже не приписывались к какой-либо национальности или подданству: говорящие на языках салонов и лояльные в отношении домов, которым плевать было на границы, политики и религии. Князь Василий Орлов с княжнами, великий князь Дмитрий Павлович, Prinz Григорий из ольденбургского дома с княжной; великий князь Николай, дядя царя, изгнанный Распутиным из Европы; генерал Мерзов с супругой… Дамы отдавали пелерины sortie de bai[322], получали разукрашенные бальные блокнотики, чтобы записывать в них очередность приглашенных на танец; господа ласкали белые галстуки под горлом… Граф Шульц-Зимний в парадном мундире — должно быть, именно он — приветствовал важных гостей, стоя в сужении холла, на дне громадного снежного водоворота.

Присматриваясь к ним, к их отражениям и призматическим воплощениям, переливающимся из роскоши в роскошь в мираже-стекольных стенах и колоннах, внезапно ощутило странное чувство оторванности: Бог стиснул кулак и отодвинул дворец Шульца на половину способности разобраться подальше. Я-оно глядело вовнутрь террариума. Или же изнутри замкнутого террариума — на них, живущих на свободе. Ведь это же два совершенно разъединенных, в самом буквальном, библейском смысле, мира; между ними поверхность небьющегося стекла. Что бедный математик-репетитор, сын польского ссыльного делает на балу у генерал-губернатора Шульца-Зимнего? Вывезти якута из тайги к петербургскому двору, и пускай попытается найти себя в столь чуждой для него стихии! И что же — смеяться над всем этим? или, скорее, пугливо дрожать? Самое паршивое, кожа на руках уже совершенно не горела.