Вечное возвращение - Николай Иванович Бизин

неудобный, сам попросился в ладошку; Павол не задумался, положив в замочную скважину, его повернуть. И тотчас оцарапался о хитроумную зазубрину.

Свежий яд, которым она была смазана, подействовал почти сразу.

Времени в этом «почти сразу» оказалось более чем довольно, чтобы распахнуть окованную железом дверь и шагнуть за порог; и сразу же тяжелые молоты стали крушить его лоб и виски.

Словно бы – выковывая из каждого мгновения его смерти отдельную (осознающую себя как непреходящая ценность) личность: словно бы – и сомкнулась над ним тишина, и боги сна принялись изменять его плоть и его скелет (почти Редьярд Киплинг, последний поэт английского империализма); и мир вокруг него принялся изменяться (не как в тереме, то есть шаг вперед, два назад, а кошачьим прыжком); и он даже стал падать; но!

Стал словно бы невесом, потому так и не упал.

Опережая падение, ноги сами отнесли его отшатнули от двери (это один шаг); а потом ещё и ещё относили назад, и стена коридора грянула о его спину: он стал как огромное сердце, что уперлось о ребра своего позвоночника!

Он – ни прочь не отпрянул и не прошел сквозь стену (это был бы ещё шаг); он скользнул по стене (или сердце скользнуло) и сел на пол; и он таки не уснул навеки: он лишь закрыл глаза и сразу стал видеть, причем наяву и сквозь плотные веки. Сквозь которые и увидел он год 1328-й от Рождества Христова – что был для Земли Русской не слишком значителен, конечно!

Но – как и все времена вообще, был этот год (уже далёкий от Рождества) к человеческим душам беспощаден и радостен; дабы накрепко помнили те человеки, кто оставлен-таки в живых, лютую цену себе.

А ещё увидел он, как, как в тесной монашеской келье (в которую была превращена затерянная в лесах курная избенка) ее высокий и костлявый хозяин на ощупь затеплил перед темной иконой лампадку.

Потом (по лицу хозяина и – иконе лишь вослед) разглядел он в почти невидимом свете лампады единственную в келье лавку и на ней – слабого отрока (что под кучей тряпья пылал в бреду болезни, от которой не выздоравливают); а ещё он увидел то, чего в монашеской келье просто не может быть.

Русую голову отрока держала у себя на коленях невероятно юная женщина, прекрасная и светоносно-обнажённая. Казалось – её первородная нагота была явлена зрению мира много прежде, чем ее осветила лампадка. Казалось – как только Павол стал это всё видеть, светоносная её нагота (как давеча – тень от другого светила) попросту прянула во все стороны (прибирая себе трепетание слабой лампады).

Оттого – раскалено стало в келье само бытие (как в самый полдень Тьмы Египетской). Оттого – полуослеплённый монах закрестился и затрепетал, и запричитал, и обернулся к тёмному лику Спаса, и стал молиться об избавлении от негаданно обретённых гостей; очевидно, что этой мольбою он окончательно губил свою душу!

Реальность (меж тем) шла вразрез с очевидностью. Это ведь именно монах спас своих незваных гостей от лютой физической смерти; тем самым – (не по душе себе полагая меру) ответственность за эту невероятную пару (как обитатель кельи) он сам на себя возложил: за единственных, кто уцелел из большого обоза, застигнутого в лесу февральской метелью, лютой и нескончаемой.

Тихим утром, у самого порога своего богохранимого обиталища он их и нашел, когда поутру вышел справить малую нужду.

Удивительно тихо было этим утром и удивительно прекрасно: вот как нагота этой бесконечно юной женщины! Мороз был светел и прозрачен, и сосны были светлы; и повсюду: на соснах и на санях, на попонах и на околевших лошадях – везде были иней и снег, снег и безмолвие.

Если касаться – лишь зрением, снег виделся живым и тёплым, казался мягким и бархатистым; потому и нагое женское тело, навзничь павшее между саней и инеем едва припорошенное, виделось даже прозрачным или над коростою снега приподнятым; на беду свою лица женщины монах поначалу не разглядел.

Он лишь перекрестился и (не задумавшись, каким-таким переплетением пространств метель принесла в сердце чащи почти невозможный здесь обоз; это всё потом) попробовал броситься искать выживших; как иначе?

Но – отчего-то он не бросился сразу к женщине; и не потому, быть может, что некогда (не столь уж недавно) именно она наполняла его сны (но невозвратно оставила их): ведь он ещё не видел ее лица!

Иначе – он бросился бы в лес, догонять улетевшую метель. Быть может, женщина даже отпустила бы его; зачем он ей такой? Прав или не прав он (бы) оказывался в этом гипотетическом бегстве; но – он (бы) мог встретить тех, кто действительно нуждался в спасении; он (православный христианин) полагал, что в спасении возможно нуждаться, даже будучи мёртвым.

Даже мёртвого возможно вымолить у окончательной смерти души! Но всё своих незваных гостей спасти по христиански он был не в силах. Хотя относительно отрока (чья голова – на коленях у нагой красавицы) всё было не столь окончательно; но – не потому монах не сбежал (и – не заперся в келье).

Просто (и очень своевременно) – на ближайших к нему санях ледяная скорлупа попоны вдруг треснула, и (из её утробы) выполз на свет Божий отрок Василий; ученик иконописца, которому никогда уже не стать мастером.

Более того – который так и не побывал в любом из своих земных воплощении ни воином, ни хлеборобом. Который – с точки зрения богов и людей (то есть именно тех, кто дробит мироздание на множество точек) ещё и не жил совсем.

Ему теперь предстояло – или что-нибудь совершать (хотя бы – попробовать выжить), или – полностью стать несущественным; но – даже то, что он выпал из ледяной утробы (словно бы из круга бандитов не неведомом здесь спортклубе), не значило (бы) вообще ничего; если бы не эта вечно юная женщина на снегу.

И были (в этот вселенский) миг тишина и скорбь, насквозь пронзаемая холодным февральским солнцем; ибо – что умел он, человек, который выполз из скорлупы вселенской утробы? И что он мог?

Разве что грамотен был и в меру своего невеликого возраста ведал о простой жизни буквиц; но – разве