Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства - Владимир Михайлович Зензинов

о том, что может произойти, если в ее дочь влюбится «гой»[25]. И как человек очень простых нравов, в один прекрасный день она начисто потребовала от своей дочери, чтобы я немедленно уехал из Франценбада. В подкрепление своего требования она стала биться головой о стены…

Когда я об этом узнал, я немедленно оставил Франценбад. Но мой приезд тогда сыграл-таки роль в судьбе Амалии. Чтобы успокоить мать, Амалия призналась ей, что она невеста Фондаминского и что матери поэтому нечего беспокоиться о том, что ее дочери угрожает замужество с «гоем»…

Когда мы в Москве встретились с Фондаминским, между нами не было сказано ни слова о том, что нам обоим было важнее всего на свете, но мы все поняли и без слов – и потому теперь особенно крепко обнялись. Я говорил Амалии, что Фондаминский мне стал еще ближе и еще дороже, потому что он связан с ней, – и это была правда.

Но как порой тяжела была для меня эта правда – об этом знал только я сам! Амалия с матерью и с Маней Тумаркиной тоже вернулись в Москву. Фондаминский и я встречали их на вокзале. Эти дни я гостил у Фондаминского на даче в Быкове под Москвой. Спали мы с ним в одной комнате, на полу. На другое утро после приезда Амалии я с удивлением увидал рано утром, что Фондаминского уже нет в комнате. Обычно он вставал поздно, и в первую минуту такое раннее исчезновение его меня удивило. Но я сейчас же догадался, что он ушел к Амалии… Заснуть больше я уже не мог.

У меня хватило ума и характера расстаться на ближайший семестр. Амалия, Фондаминский и Абрам снова записались в Берлинский университет и звали меня туда же, но я осенью 1901 года переехал в Галле, где теперь был Авксентьев с Тумаркиной: мне страшно важно было слушать Риля и заниматься в экономическом семинаре именно у Конрада. Причина, разумеется, была иная – я чувствовал, что такого рода болезни, как моя, требуют хирургического вмешательства. Наш гейдельбергский «квартет» рассыпался.

Но Галле находился от Берлина всего лишь в двух с половиной часах езды, и поэтому едва ли не каждое воскресенье я ездил в Берлин! Все на свете я готов был отдать за то, как при неожиданном моем приезде – я любил приезжать без предупреждения – радостно вспыхивали глаза Амалии. Я не сознавал, вернее, не хотел сознавать, что своими поездками не только растравлял свою рану, но – что было гораздо важнее – взваливал на плечи Амалии непосильную тяжесть. Бедняжка должна была переживать не только мое горе, но и страдания Фондаминского, который не знал, что ему делать: любовь к Амалии и дружба ко мне переплелись в сложный клубок…

И Амалия в конце концов не выдержала – в феврале 1902 года у нее начались нервные галлюцинации: ей казалось, что кто-то вблизи ее непрерывно играет на виолончели, и она умоляла прекратить безжалостную музыку… Доктора посоветовали переменить обстановку. Фондаминский увез ее на юг Франции, на солнце.

Весной – в марте 1902 года – я опять был в Москве, среди своих, в домашней обстановке. И здесь неожиданно получил от Амалии с границы телеграмму: «Илюша неожиданно захворал, еду одна». Конечно, я понял, что это значит. Об их намерении приехать в Москву я знал и поэтому малодушно собирался еще до их приезда уехать на все каникулы на Кавказ, в Сочи.

Телеграмма застала меня врасплох. Фондаминский арестован на границе! По существу, в этом ничего удивительного не было – все мы за границей посещали собрания, на которых выступали эмигранты, призывавшие русскую учащуюся молодежь примкнуть к революционному движению; у нас уже установились связи с Женевой, где тогда был центр русской революционной эмиграции; мы – в частности и Фондаминский – иногда выполняли небольшие поручения по приезде в Москву.

Но арест Фондаминского (10/23 марта 1902 года) был первым в нашей среде, и он не мог не поразить нас. Воображаю, что должна была при этом пережить бедная Амалия и в каком состоянии ехала она одна от границы до Москвы! Когда мы встретились, она в слезах бросилась ко мне и поцеловала меня. Быть может, она даже не заметила своего жеста – настолько, вероятно, он казался ей естественным. А я себя почувствовал окаменевшим – это был первый полученный мною поцелуй от нее. Он произвел на меня такое впечатление, что в эту минуту я забыл, кажется, обо всем на свете – забыл даже о Фондаминском…

Фондаминского с границы провезли в Петербург и там в тюрьме продержали всего лишь два месяца. Амалия все это время жила в Петербурге у знакомых, заботясь о передачах ему, и два раза в неделю ходила к нему на свидания. Увиделся я с ними опять только осенью, перед своим отъездом в Галле на новый семестр. Когда мы прощались, Амалия, сильно волнуясь, сообщила об их решении не ехать на этот семестр за границу. «И знаешь, знаешь, мы еще решили…» – и она не могла докончить. Докончил я и, конечно, угадал верно: они будут праздновать свадьбу.

Их свадьба состоялась в Москве, 26 февраля 1903 года. Я был в это время в Галле – с Абрамом Гоцем и с Авксентьевым. Мы вместе праздновали этот день.

Через неделю они были среди нас. В Галле они были проездом – по дороге в Италию. Но я тоже ехал в Италию! Всю эту зиму я изучал итальянский язык. Их там интересовало искусство, меня – итальянская народная жизнь. Мы встретились в Венеции, на пьяцца Сан-Марко, у самого входа в собор. Я еще издали увидел их – они шли под руку.

«Бон джиорно, синьори!»

Я видел, как радостно вспыхнули глаза Амалии, и это наполнило меня счастьем. Мы провели несколько дней вместе в Венеции, вместе осматривали город, церкви, музеи, а вечером ездили на гондоле слушать на канале Гранде сладкое пение под аккомпанемент мандолин, раздававшееся с большой украшенной цветными фонариками барки.

Встретиться мы условились на Капри. И действительно, там встретились. Целую неделю прожили вместе в Анакапри, только инстинктивно я почему-то остановился в другом отеле.

На лето