Чевенгур - Андрей Платонов

– А чего-то у тебя на дворе гарью пахнет? – вспоминал воздух Копенкин.

Сторож и Копенкин вышли на двор.

– А ты слышишь, – примечал сторож, – трава позванивает, а ветра нету.

– Нету, – прислушивался Копенкин.

– Это, проходящие сказывали, белые буржуи сигналы по радио дают. Слышишь, опять какой-то гарью понесло.

– Не чую, – нюхал Копенкин.

– У тебя нос заложило. Это воздух от беспроволочных знаков подгорает.

– Махай палкой! – давал мгновенный приказ Копенкин. – Путай ихний шум – пускай они ничего не разберут.

Копенкин обнажил саблю и начал ею сечь вредный воздух, пока его привыкшую руку не сводило в суставе плеча.

– Достаточно, – отменял Копенкин. – Теперь у них смутно получилось.

После победы Копенкин удовлетворился; он считал революцию последним остатком тела Розы Люксембург и хранил ее даже в малом. Замолчавший лесной сторож дал Копенкину и Дванову по ломтю хорошего хлеба и сел в отдалении. На вкус хлеба Копенкин не обратил внимания, – он ел, не смакуя, спал, не боясь снов, и жил по ближнему направлению, не отдаваясь своему телу.

– За что ты нас кормишь, может быть, мы вредные люди? – спросил Дванов у сторожа.

– А ты б не ел! – упрекнул Копенкин. – Хлеб сам родится в земле, мужик только щекочет ее сохой, как баба коровье вымя! Это неполный труд. Верно, хозяин?

– Да, должно, так, – поддакнул накормивший их человек. – Ваша власть, вам видней.

– Дурак ты, кулацкий кум, – вмиг рассердился Копенкин. – Наша власть не страх, а народная задумчивость.

Сторож согласился, что теперь – задумчивость.

Перед сном Дванов и Копенкин говорили о завтрашнем дне.

– Как ты думаешь, – спрашивал Дванов, – скоро мы расселим деревни по-советски?

Копенкин революцией был навеки убежден, что любой враг податлив.

– Да то долго! Мы – враз: скажем, что иначе суходольная земля хохлам отойдет... А то просто вооруженной рукой проведем трудгужповинность на перевозку построек: раз сказано, земля – социализм, то пускай то и будет.

– Сначала надо воду завести в степях, – соображал Дванов. – Там по этой части сухое место, наши водоразделы – это отродье закаспийской пустыни.

– А мы водопровод туда проведем, – быстро утешил товарища Копенкин. – Оборудуем фонтаны, землю в сухой год намочим, бабы гусей заведут, будут у всех перо и пух – цветущее дело!

Здесь Дванов уже забылся; Копенкин подложил под его раненую ногу травяной мякоти и тоже успокоился до утра.

А утром они оставили дом на лесной опушке и взяли направление на степной край.

По наезженной дороге навстречу им шел пешеход. Время от времени он ложился и катился лежачим, а потом опять шел ногами.

– Что ты, прокаженный, делаешь? – остановил путника Копенкин, когда стало близко до него.

– Я, земляк, котма качусь, – объяснил встречный. – Ноги дюже устали, так я им отдых даю, а сам дальше движусь.

Копенкин что-то усомнился:

– Так ты иди нормально и стройно.

– Так я же из Батума иду, два года семейство не видел. Стану отдыхать – тоска на меня опускается, а котма хоть и тихо, а все к дому, думается, ближе...

– Это что там за деревня видна? – спросил Копенкин.

– Там-то? – странник обернулся помертвелым лицом: он не знал, что покрыл за свою жизнь расстояние до луны. – Там, пожалуй, будут Ханские Дворики... А пес их знает: по всей степи деревни живут.

Копенкин постарался дальше вникнуть в этого человека:

– Стало быть, ты дюже жену свою любишь...

Пешеход взглянул на всадников глазами, отуманенными дальней дорогой.

– Конечно, уважаю. Когда она рожала, я с горя даже на крышу лазил...

В Ханских Двориках пахло пищей, но это курили из хлеба самогон. В связи с этим тайным производством по улице понеслась какая-то распущенная баба. Она вскакивала в каждую хату и сразу выметывалась оттуда:

– Хронт ворочается! – предупреждала она мужиков, а сама жутко оглядывалась на вооруженную силу Копенкина и Дванова.

Крестьяне лили в огонь воду – из изб полз чад; самогонное месиво наспех выносили в свиные корыта, и свиньи, наевшись, метались потом в бреду по деревне.

– Где тут Совет, честный человек? – обратился Копенкин к хромому гражданину.

Хромой гражданин шел медленным важным шагом, облеченный неизвестным достоинством.

– Ты говоришь – я честный? Ногу отняли, а теперь честным называете?.. Нету тут сельсовета, а я полномочный волревкома, бедняцкая карающая власть и сила. Ты не гляди, что я хром, – я здесь самый умный человек: все могу!

– Слушай меня, товарищ полномочный! – сказал Копенкин с грозой в голосе. – Вот тебе главный командированный губисполкома! – Дванов сошел с коня и подал уполномоченному руку. – Он делает социализм в губернии, в боевом порядке революционной совести и трудгужповинности. Что у вас есть?

Уполномоченный ничего не испугался:

– У нас ума много, а хлеба нету.

Дванов изловил его:

– Зато самогон стелется над отнятой у помещиков землей.

Уполномоченный серьезно обиделся.

– Ты, товарищ, зря не говори! Я официальный приказ подписал вчерашний день: сегодня у нас сельский молебен в честь избавления от царизма. Народу мною дано своеволие на одни сутки – нынче что хошь делай: я хожу без противодействия, а революция отдыхает... Чуешь?

– Кто ж тебе такое своевластие дал? – нахмурился Копенкин с коня.

– Да я ж тут все одно что Ленин! – разъяснил хромой очевидность. – Нынче кулаки угощают бедноту – по моим квитанциям, а я проверяю исполнение сего.

– Проверил? – спросил Дванов.

– Подворно и на выбор: все идет чином. Крепость – свыше довоенной, безлошадные довольны.

– А чего тогда баба бегает с испуга? – узнавал Копенкин про недоброе.

Хромой сам этим серьезно возмутился:

– Советской сознательности еще нету. Боятся товарищей гостей встречать, лучше в лопухи добро прольют и государственной беднотой притворяются. Я-то знаю все ихние похоронки, весь смысл жизни у них вижу...

Хромого звали Федором Достоевским: так он сам себя перерегистрировал в специальном протоколе, где сказано, что уполномоченный волревкома Игнатий Мошонков слушал заявление гражданина Игнатия Мошонкова о переименовании его в честь памяти известного писателя – в Федора Достоевского, и постановил: переименоваться с начала новых суток и навсегда, а впредь предложить всем гражданам пересмотреть свои прозвища – удовлетворяют ли они их, – имея в виду необходимость подобия новому имени. Федор Достоевский задумал эту кампанию в целях самосовершенствования граждан: кто прозовется Либкнехтом, тот пусть и живет подобно ему, иначе славное имя следует изъять обратно. Таким порядком по регистру переименования прошли двое граждан: Степан Чечер стал Христофором Колумбом, а колодезник Петр Грудин – Францем Мерингом: по уличному Мерин. Федор Достоевский запротоколил эти имена условно и спорно: он послал запрос в волревком – были ли Колумб и Меринг достойными людьми, чтобы их имена брать за образцы дальнейшей жизни, или Колумб и Меринг безмолвны для революции. Ответа волревком еще не прислал. Степан Чечер и Петр Грудин жили почти безымянными.

– Раз назвались, – говорил им Достоевский, – делайте что-нибудь выдающееся.

– Сделаем, – отвечали оба, – только утверди и дай справку.

– Устно называйтесь, а на документах обозначать буду пока по-старому.

– Нам хотя бы устно, – просили заявители.

Копенкин и Дванов попали к Достоевскому в дни его размышлений о новых усовершенствованиях жизни. Достоевский думал о товарищеском браке, о советском смысле жизни, можно ли уничтожить ночь для повышения урожаев, об организации ежедневного трудового счастья, что такое душа – жалобное сердце или ум в голове, – и о многом другом мучился Достоевский, не давая покоя семье по ночам.

В доме Достоевского имелась библиотека книг, но он уже знал их наизусть, они его не утешали, и Достоевский думал лично сам.

Покушав пшенной каши в хате Достоевского, Дванов и Копенкин завели с ним неотложную беседу о необходимости построить социализм будущим летом. Дванов говорил, что такая спешка доказана самим Лениным.

– Советская Россия, – убеждал Достоевского Дванов, – похожа на молодую березку, на которую кидается коза капитализма. – Он даже привел газетный лозунг:

Гони березку в рост,Иначе съест ее коза Европы!

Достоевский побледнел от сосредоточенного воображения неминуемой опасности капитализма. Действительно, представлял он, объедят у нас белые козы молодую кору, заголится вся революция и замерзнет насмерть.

– Так за кем же дело, товарищи? – воодушевленно воскликнул Достоевский. – Давайте начнем тогда сейчас же: можно к Новому году поспеть сделать социализм! Летом прискочут белые козы, а кора уже застареет на советской березе.