Тайна поповского сына - Федор Зарин-Несвицкий

Его втолкнули в низкую дверь, заперли ее, и он остался один. Насколько он мог сообразить, он находился в подвале.

Пол был сырой и липкий, стены мокрые, маленькое, продолговатое окошечко, заделанное решеткой, едва возвышающееся над уровнем земли, тускло пропускало сквозь себя дневной свет. В этом сумеречном свете Кочкарев увидел грязный тюфяк на полу и около него железную табуретку. Это было все.

Стоять на полу в легких башмаках было сыро и холодно. Артемий Никитич сел с ногами на тюфяк. Все тело его ломило, в голове шумело, он никак не мог собраться с мыслями.

Глухая тишина царила вокруг, только в камере что-то жило, шевелилось, шуршало…

Мыши, гады, — Кочкарев не знал…

«Погиб, — думал он, — кто знает, что творится за этими стенами».

Он постучал кулаком в стену. Никакого отзвука, словно он ударял в скалу.

«Что-то теперь дома, — думал он. — Ждут, наверное, меня, надеются, гадают».

Тяжелый стон вырвался из его груди. Он упал ничком на грязный тюфяк.

И потянулись часы, томительные, мучительные, похожие друг на друга, как близнецы древнего мифа: Сон и Смерть.

Тусклый свет в оконце постепенно гас, и наступила тьма. Кочкареву было все равно. Тьма в его душе царила уже давно.

Хотя у него и были часы, но он ни разу не полюбопытствовал взглянуть на них. Не все ли равно?

Открылась дверь, кто-то вошел, поставил около него кружку с водой, прикрытую ломтем хлеба, и ушел.

Кочкарев даже не поднял головы.

Смутные и ленивые мысли бродили в ней. Переход от известных удобств жизни, от всеобщего уважения к этой смрадной и сырой камере с кружкой воды и куском заплесневевшего хлеба был так быстр и неожидан, что мысли Артемия Никитича разбежались, как облачко при налетевшем урагане.

Когда при слабо брезжущем свете он проснулся после тяжелого сна, опять заскрипела дверь и опять принесли кружку с водой и кусок черного хлеба.

Это повторялось три раза в день.

Ничто так не угнетало Артемия Никитича, когда он пришел в себя, как невозможность громко выразить все свое возмущение. Хоть поговорить с кем-нибудь. Но поговорить было не с кем. Человек, приносивший хлеб и воду, скользил, как тень, и был нем, как истукан. А дни шли тяжелые, однообразные.

Но вот однажды, когда рано утром открылась дверь и Кочкарев ожидал своей обычной порции хлеба и воды, в камеру вошел офицер в сопровождении двух солдат и резко крикнул:

— К допросу!

Кочкарев обрадовался этому грубому окрику. Он торопливо встал, кое-как привел себя в порядок и громко ответил:

— Я готов.

Офицер вышел уже в коридор.

Сопровождаемый двумя солдатами, идущими по бокам, Кочкарев переступил порог своей камеры.

Шли долго, то поднимаясь, то спускаясь по тесным, темным коридорам. Наконец начало светлеть. Коридор стал шире, и целые потоки лучей восходящего солнца хлынули через большие окна.

Этот солнечный свет слепил глаза Артемию Никитичу и вместе с тем словно радостной волной вливался в его душу. Он уже бодрее шагал, и в его душе рождались светлые надежды.

Быть может, императрица узнала о нем, сам герцог понял, как он был неправ… Да мало ли что могло случиться! Вот он придет сейчас, и ему объявят свободу, и, радостный и счастливый, он полетит домой.

Есть Бог!

Перед большой дубовой дверью, где коридор расширялся, образуя собой как бы залу, с высокими, большими окнами, его остановили.

За дубовыми тяжелыми дверями не слышно было ни звука.

Кочкарев подошел к окну, ему никто не препятствовал. Перед окном был большой сад. Давно уже наступила поздняя осень, но снег еще не выпал. Желтые, красные листья кружились под порывом ветра. Через сад виднелась Невская перспектива и по ней безумно мчавшиеся кареты с форейторами, линейки, тарантасы, конные офицеры.

Жизнью и свободой веяло от этой картины, и еще тяжелее становилось на сердце у узника.

Широкие дубовые двери раскрылись и снова закрылись за вошедшим Кочкаревым.

Он очутился в просторной, очень светлой комнате… Прямо против двери большой стол, заваленный бумагами. Вдоль стояли шкафы красного дерева, наполненные делами и книгами. Направо — небольшой стол, налево — кожаный диван, около него столик, на котором стоял графин с водой и бутылки вина.

За большим столом сидел невысокий полный человек в генеральском мундире.

На его широком добродушном лице играла приветливая улыбка. Он был похож на радушного хозяина, принимающего желанного гостя.

За небольшим столом в темном камзоле сидел худой, бритый человек и сосредоточенно что-то писал, поскрипывая гусиным пером. При входе Кочкарева он даже не поднял головы.

Судя по слышанным описаниям, по генеральской форме со звездой Артемий Никитич сразу узнал Ушакова, уже почти десять лет, с самого воцарения Анны Иоанновны, бывшего начальником Тайной канцелярии.

Хотя Кочкарев и много слышал о «ласковости» страшного генерала, но все же в первую минуту он невольно поддался обману. Добродушное лицо генерала ввело его в заблуждение, казалось, оно говорило, ну вот и слава Богу, недоразумения теперь кончены, потолкуем, как приятели.

И Ушаков так и начал:

— Гвардии майор Артемий Никитич Кочкарев? — спросил он, слегка приподнимаясь и любезно наклоняя голову.

— Да, — ответил Кочкарев, — но я бы хотел…

Ушаков остановил его мягким движением руки.

— Помедлите, майор, — сказал он, — ежели вы устали, то извольте присесть на диван и выкушать у нас стаканчик вина. Уж не взыщите, — со вздохом продолжал он, поднимая к потолку свои маленькие, масленые глаза, — плохо у нас содержат. Да ничего не поделаешь, батюшка, много всяких людей к нам доставляют, а на содержание… да что, тут и говорить нечего.

И Ушаков с безнадежным видом махнул рукой.

— Так выкушайте стаканчик вина.

Кочкарев поблагодарил, с удовольствием уселся на удобный диван и с жадностью выпил стаканчик вина, оказавшегося действительно очень хорошим и крепким.

Это сильно подбодрило его.

Ушаков, наклонясь над бумагами, искоса наблюдал за ним.

— Да, сударь, — вдруг заговорил он, — много негожего говорят про нашу канцелярию, а видит Бог, все облыжно. Стоим мы на страже престола, никого не утесняем, но зорко следим за злодеями и злоумышленниками. Им ли мирволить. Правда, сударь?

И, не дожидаясь ответа, продолжал:

— Ну, а коли ненароком попадется нам почтенный человек, так разве мы мучим его? Николи того, сударь, не бывало. Просто-напросто спросим, так ли дело было, ну и говори как на духу, как перед Господом. Только и всего. Ведомо нам отлично, что нередко облыжно доносят. Так-то, сударь. Не выкушаете ли еще винца?

Но Артемий Никитич поблагодарил и отказался.

— Коли так, — произнес Ушаков, — и вы успели уже отдохнуть, так не приступим ли к делу?

«Я спасен», — подумал Кочкарев, а вслух бодро произнес:

— Что ж, я готов!

Легкая, мимолетная улыбка скользнула по губам Ушакова и мгновенно скрылась.

— Итак, начнем, — начал он, — а теперь, сударь, попрошу вас встать, здесь место присутственное, и дело вершается именем ее величества.

Едва заметная перемена в тоне Ушакова не ускользнула от внимания Кочкарева.

Значит, все же он обвиняемый. Начался допрос.

— Кто?

— Дворянин Артемий Никитич Кочкарев, лейб-гвардии отставной майор.

— Сколько лет?

— Пятьдесят девять.

Затем последовали вопросы о семейном положении, об имуществе, бывал ли каждогодно у святого причастия и так далее.

Снявши эти официальные показания, Ушаков откинулся на спинку кресла и сложил на круглом животе свои толстые руки с жирными, словно обрубленными, короткими пальцами.

— Ну, а теперь, сударь, — начал он, не глядя на Артемия Никитича, — расскажите нам, как вы крестьян бунтовали при содействии сержанта лейб-гвардии Измайловского полка Павла Астафьева?

— Я! Бунтовал! — в негодовании воскликнул Кочкарев. — Это гнусная клевета и ложь…

И он подробно рассказал о несправедливом взыскании подушных, о поведении Бранта, настроении крестьян и участии сержанта Астафьева.

Ушаков с ласковой улыбкой слушал его показания.

Когда Артемий Никитич, тяжко дыша, остановился, Ушаков все с той же ласковой улыбкой проговорил:

— Так вы, сударь, не отрекаетесь, что сочли сбор подушных «несправедливым»?

— Оно, конечно, несправедливо, — горячо ответил Кочкарев, — я уже платил подушные…

Ушаков даже закрыл от удовольствия глаза, как кот, поймавший мышь и заранее наслаждающийся ожидаемым им обедом.

— А указ-то был ведь ее величества, — совсем тихо произнес Ушаков, — как же таковой указ может быть несправедлив?

Кочкарев был ошеломлен и не нашелся, что и ответить.

— А не говорили ли вы ненароком того же и крестьянам? — вдруг быстро спросил его Ушаков.