Колымское эхо - Эльмира Нетесова

—    Знаю я о том случае,— выдохнул Игорь.

—   Тот самый мужик угробил Мотю.

—    Откуда знаешь?

—    Свое расследование провели. Без ог­ласки. Он к ней давно домогался. С полгода за Мотей ходил. Она и не смотрела на него. Ну, мало того что страшный, еще старый бар­бос, злой, как сатана. Уж как заманил на боло­то, так и не признался. Все пытался овладеть ею хотя бы силой. И, как-то у него получилось. Мотя пригрозила пожаловаться начальнику зоны. Ну, этот испугался, знал, что выкинут с работы и влетит под уголовку. Вздумал прикончить Мотю, утопить ее в болоте. Ну и удушил. Бро­сил в трясину, где засасывало мигом. Там много умерло. А Мотя к утру оказалась возле болота. Трясина не взяла, а словно выплюнула ее. Мужик, увидев, чуть не рехнулся. Даже глаза у нее были открыты. С воем ужаса в кабинет вернулся и вскоре раскололся по самую задни­цу. Его выкинули с работы. Зачем начальству лишний геморрой. Ладно бы холостой, а тут жена имелась. Чего так припекло?

—    А из окна кто его вышвырнул? — переби­ла Варя любопытно.

—   Он документы к передаче готовил. При­шел пораньше, чтоб к вечеру успеть. В спецчасти никого, кроме дежурного, не было. Да и тот внизу. Вдруг услышал, как у Лазарева окно от­крылось, шумно, с треском. И оттуда вылетел комом начальник спецотдела. Нет, он не сам прыгнул. Его выкинули, или вытолкнули из окна. Но женщина так не сумеет. Нужна сила, чтоб вышибить того бугая. Он летел камнем. Внизу куча кирпича лежала для какого-то строитель­ства. Лазарев на нее так и угодил. Уцелеть ва­рианта не было. Всмятку разбился весь. Вот так и закончилась эта история. Но... Странные дела творились на могиле. Так и не поняли, что про­исходило. Крест на ней все время падал и раз­бивался вдребезги. Ограда и та валилась. В кон­це концов, положили плиту прямо на могилу. Так и ее собаки и коты отделывали. Ну, хоть плачь. Вот тогда пригласили батюшку. Он освятил мо­гилу и с того времени она стоит чистая. Теперь наши мужики боятся к зэчкам лезть. Все о том случае наслышаны.

—    Кстати, Моте тоже крест поставили, родня Лазарева это сделала не так давно. Все проси­ли, чтоб простила их придурка.

—    Где найдут дурнее себя? — усмехнулась Варя.

—    Ну, это не нам с тобой решать. Им на том свете виднее. Но с чего мы Мотю вспом­нили?

—    О ней тоже всякие сплетни ходили. Уж как ни обзывали. А она до последнего дня девуш­кой была, чистой и честной. А те, кто о ней сплет­ничал, сами сучки распоследние. Мотя чище их всех жила.

—   Так оно всегда бывает.

—    И ведь вот спроси, чего ей завидовали?

—    Красивая была, молодая!

—    А ты ее видел?

—    Конечно. Но подходить стыдился.

—    Чего так?

—    Она роза против меня, я хуже репейника, да и староват. Куда мне? — невесело хмыкнул Бондарев.

—   А нашим бабам ты нравился!

—    Смеешься?

—   Ничуть. Правду сказала. Зачем брехать. Многих из тех баб давно уже нет в живых.

—   Ты мне могилы их покажи.

—    Зачем? — удивилась Варя.

—    Поклониться за доброту хочу.

—    Полдня будешь кланяться.

—    Это классно, что не считали уродом.

—    Многие были не прочь завлечь тебя.

—    Я был робким.

—    А они боялись.

—    Я боялся заразы.

—   А они насмешек и отказа.

—   Как жаль, что не вернуть то время. Те­перь бы был иным.

—    Поздно спохватился...

—   Мне многие нравились. Но я опасался их насмешек,— признался Бондарев. И спросил:

—    А ты тот угол погоста помнишь, какой у самой трассы. Он будто отдельно от всех. И хотя редко кто туда приходит, весною на каж­дой могиле полно цветов, букетами растут. Хотя никто их не сеет. Их сам Бог украшает. Выде­ляет особо, будто метит каждую своею рукой. И никого кроме детей там не хоронят. Детская зона там была. Мое самое больное место. Ребятишки от десяти до четырнадцати лет от­бывали в ней сроки. Сказать, за что их осуди­ли, просто дико. Один — в колхозном саду яб­лок нарвал пару карманов. Получил пять лет Колымы. Другой во время демонстрации опоз­дал на десяток минут. Третий, не уступил бабе место в автобусе и назвал ее дурой, а она на работу ехала, где-то в профсоюзе числилась. Еще девчонка, выходя из кинотеатра, назвала глупым кинофильм «Чапаев». Другие, того не лучше, за украденный пирожок, за сдернутую афишу, за газету, украденную из почтового ящика. Разве это преступления? Они стоили наказания Колымой? Сколько их осталось здесь навсегда, трудно сосчитать. А ведь это жиз­ни..,— вздохнул Бондарев.

—    Где они работали?

—    Везде. Даже на трассе и умирали, и поги­бали, как взрослые. Далеко не все вернулись домой. А кто воротился, стали моральными ка­леками, потому что прошли ад на земле. Для них смерть, избавление от мук и постоянных уни­жений. Они голодали, мерзли и мокли, постоян­но болели. О них никто не заботился и не обра­щал на детвору внимания. Они жили как сорняк в глухой крапиве, их била охрана и начальство. Над ними глумилась спецчасть. Даже письма из дома не отдавали. Когда их отпускали домой, с них брали подписку о неразглашении сведе­ний о содержании и условиях жизни в зоне. Мол, если просочатся сведения на воле, их снова вернут в зону, но уже с большими сроками и в места более трудные, невыносимые. Конеч­но, ребятня молчала, боясь обещанной кары. Этих до конца жизни не вылечить.

—    Господи! Хорошо, что я этого минула,— сжалась в комок Варя.

—    Им никогда не крутили фильмы, не да­вали книг и газет. У них не было праздников. Их всегда загружали работой, по самое горло. У них не было времени на общение. Даже к ско­ту люди были добрее и внимательнее. Им не давали свидания с родными. Их так же, как взрослых,кидали в ШИЗО. И голодала детвора нещадно.

—    За что же их бросали в штрафной изоля­тор?— округлились глаза Вари.

—    За сущую мелочь и даже без повода. Съел кусок яблока, какое нарезал в компот. Или крош­ки хлеба кинул себе в рот. В бане украл обмы­лок. На работе не шустрил, как того требовал взрослый бригадир. А потому умирали пачками, молча, боясь охраны и начальства даже в пос­ледние минуты жизни. У них никогда не было теплой одежды, а спецовку на их размеры не шили. Та, какую привозили, не подходила им,— умолк человек и закурил, отвернувшись к окну.

Варя сидела, словно оглушенная.

—    Я даже не слышала о таком.

—    Откуда могла знать. Им было запрещено общаться с кем бы то ни было. Их избивали за попытку завязать разговор или что-то попросить. Я сам узнал о том через годы. Тогда уже к вла­сти пришел Никита Хрущев и первым делом уп­разднил и позакрывал все детские зоны. Но ведь они были. И до сих пор на Колыме стоят на могильных плитах надписи, а на них имена и возраст покойного. Это ли не позор! Как Ко­лыма такое терпит на своих плечах? Может от того подолгу не тает снег на ее голове, а земля не прогревается. Почему здесь такой холодный дождь, а лето короткое, как детский сон! Туда, |де упала детская слеза, жизни уже не будет, никогда не зазвенит смех. Ну, а виноватые в дет­ской смерти обязательно понесут наказание от Бога. Это однозначно.

—   А знал ли Сталин о том, как думаешь?

—    Само собою,— отмахнулся Бондарев.

—    Выходит, он был гораздо хуже, чем мы думали о нем...

—    Что ж ты, колымчанка, ни разу не побыва­ла на той стороне погоста? Сама бы все увиде­ла. Не может быть, чтоб не сталкивалась с деть­ми. Ведь они были всюду. Почему не поинтере­совалась, ведь они жили рядом.

—    Детей не видела. Я родилась, когда их всех уже увезли отсюда. А где и как они отбы­вали, никто ничего не говорил, потому как сами ничего не знали. Рассказывали, мол, были ре­бятишки, но на том и все. О них не знали многие.

—    Но могилы не молчат. Они говорят и за живых, и за мертвых. И страшно то, что о тех детях не знает никто. Словно их никогда не было,— захлопал глазами человек и курил...

—    Игорь! Кончай рвать душу на мелкие кус­ки. Теперь уж не поможем ничем. Я не знала, потому что ходила только к матери и на могилы знакомых. К тем детям я не бегала. Была слиш­ком маленькой, а иных уже увезли. Ну, а ты-то как терпел все и ничем не помог.