Лев в тени Льва. История любви и ненависти - Павел Басинский

Но ситуация была еще и психологически очень непростой. И Софья Андреевна, и все взрослые дети понимали, что это решение отца не какой-то каприз, а тяжело выстраданный компромисс между его убеждениями и интересами семьи. Толстой же понимал, какую «бомбу» он закладывает в отношения со своими последователями и противниками. Теперь каждый мог указать графу что, проповедуя на словах отказ от собственности, он на деле переписал свое имущество на домашних и остался жить «барином» в Ясной Поляне.

С этого момента только ленивый не обвинял Толстого в лукавстве. И опровергнуть ничего было нельзя, потому что объективно дело выглядело именно так. Нужно было глубоко понимать Толстого, его взгляды на себя и других людей, читать его письма и дневники, чтобы правильно оценить этот поступок.

Разделились-то они довольно мирно. Софья Андреевна пишет об этом так: «План раздела сделал сам Лев Николаевич; я умышленно отсторонилась от этого и очень стояла за то, чтобы делили всё по жребию. Но ни Лев Николаевич, ни дети этого не хотели, и после долгих разговоров и различных мнений пришли к следующему заключению: Сереже дать Никольское, половина которого составляла бы Машину часть, на которую Сережа дал обязательство выплатить за нее деньги. Тане дали 40 000 рублей деньгами, которые должны были выплатить меньшие дети из их доли, и Овсянниково. Илье – купленную мной Гринёвку и Александровский хутор при с. Никольском. Лёве – Бобровский участок в Самарской губернии и дом в Москве в Хамовническом переулке… Ясную Поляну Лев Николаевич отдал мне с меньшим сыном – Ваничкой, после смерти которого она перешла пяти сыновьям. Они продавали лес, но нас, стариков, никогда не тревожили и в дела Ясной Поляны не входили и по сегодняшний день».

Из этих записок выясняется один любопытный факт. После смерти Ванечки в 1895 году сама Софья Андреевна, по сути, осталась юридически неимущей. Она вела хозяйство Ясной Поляны, но не была владелицей этого имения. Ей принадлежали только дом и приусадебный участок, которые отошли ей при разделе 1891–1892 годов, а само имение, доставшееся несовершеннолетнему Ванечке, после его смерти перешло к пяти другим сыновьям. При этом она всю жизнь поддерживала их деньгами. Нельзя не поражаться мужеству этой женщины!

Раздел имущества происходил на Страстной неделе. Татьяна Львовна писала в дневнике, что отец тяжело переживал это событие. «Это было так жалко, потому что это было как осужденный, который спешит всунуть голову в петлю, которой, он знает, ему не миновать». Дочь Мария пыталась отказаться от своей доли «наследства», но Софья Андреевна настояла, чтобы ее доля (пятьдесят пять тысяч рублей) оставалась за матерью и перешла дочери по ее первому требованию. Так и случилось. Когда в 1897 году Маша вышла замуж за Николая Оболенского, то была вынуждена забрать у матери свою долю.

Раздел прошел мирно, но он расколол семью. Прежде всего, Толстой отделился от всей семьи, а Софья Андреевна разделилась с детьми. Маша заняла позицию отца, чем задела чувства братьев и сестры Тани, которые согласились стать собственниками. Илья остался недовольным своей долей и высказывал это.

Интересно вел себя малолетний Ванечка. По воспоминаниям Ильи, младенец тоже встал на сторону папа́. Когда мать во время прогулок говорила ему, что он теперь хозяин Ясной Поляны, Ванечка топал ножкой и возражал: «Нет, мама, не говори, что Ясная Поляна моя. Всё – всехнее». Но вот в воспоминаниях Лидии Веселитской, не раз бывавшей в Ясной Поляне и пользовавшаяся доверием Толстых, мы найдем совсем другое свидетельство.

«…вдвоем с Ванечкой мы ушли в лес. За нами побежала большая белая собака. Когда я похвалила лес, Ванечка сказал:

– Это Чепыж. Это мой лес. Это всё мое. Да, да. И земля моя».

Видимо, ребенок, не понимая сложных обстоятельств этого раздела, вел себя с разными людьми по-разному, то как «последователь» отца, то как гордый «собственник».

Горячими сторонниками раздела были Илья и Лев. Понять мотивы Ильи нетрудно. В 1888 году он женился на Соне Философовой. До семейного раздела Илья был фактически управляющим хутора Гринёва, который принадлежал матери как подарок мужа. Но своего имения у молодой семьи не было. Это задевало самолюбие Ильи, он просил у матери денег на покупку собственного имения, что приводило к конфликтам между ними.

Понять Льва гораздо сложнее.

«Лёва тоже очень за раздел, чтоб стать определенно на более бедную жизнь и знать, что у каждого есть», – пишет Софья Андреевна мужу.

Как это понимать? В результате раздела Лев Львович стал владельцем приличного состояния: это большой дом в Москве и самарское имение. Условия для жизни там были спартанские, но нетронутые самарские степи были плодородными и в хорошие года давали большие урожаи пшеницы. Тем не менее, Лёва был нацелен на «бедную жизнь». Скорее всего, под бедной жизнью он воображал просто самостоятельную жизнь.

Его тоже очень можно понять.

Прилепиться к отцу, как это сделали сестра Маша и его друг Чертков, у Лёвы не получилось. Да он и сам не хотел этого. Но жить под крылом мама́ тоже было ниже его достоинства. Он рвался в Ясную Поляну, но чуть ли не каждый его приезд сопровождался ссорами с отцом, в которых мать, оказывалась между двумя Львами. В июле 1889 года они поругались из-за яблоневого сада, и тогда мать была на стороне сына. А в декабре 1890 года была еще одна ссора, на этот раз из-за часов приема пищи. Эта вроде бы мелочь так взволновала отца и сына, что дело закончилось слезами.

«Начался во время чая при Дунаеве разговор об образе жизни, времени repas[13]; он (Лёва – П. Б.) упрекал мать; а я сказал, что он с ней вместе. Он сказал, что они все говорят (и необыкновенно это), что нет никакой разницы между Машей, Чертковым и им, а я сказал, что он не понимает даже, в чем дело, сказал, что он не знает ни смирения, ни любви, принимает гигиенические заботы за нравственные. Он встал с слезами и ушел… Мне было очень больно и жалко его, и стыдно… И я полюбил его…»

«И я полюбил его…»

Сколько раз эта странная фраза встречается в дневниках отца, когда он пишет о родном сыне! «И я полюбил его…» Как будто до этого не любил, а вот теперь полюбил – заставил полюбить.

«Утром за кофе у Лёвочки с Лёвой был горячий спор о счастье, о цели жизни, а началось с того, что Лёва говорил о перемене еды и вообще о недовольстве форм нашей жизни, – пишет в дневнике Софья Андреевна. – Лёвочка ему очень умно и хорошо говорил, что всё зависит от себя, от жизни изнутри, а не извне…»

Софья Андреевна была в растерянности. Ведь в данном случае спор в первую очередь касался ее – она была на хозяйстве в яснополянском доме, и перемена часов принятия пищи была для нее не пустяком. По-видимому, это и имел в виду отец, когда говорил, что сын с матерью заодно, то есть оба придают слишком большое значение еде. Сын пытался доказать отцу, что он такой же человек, как Маша и Чертков… Понятна его обида на отца, который выделял Машу и Черткова за то, что они ему преданно служат. Отец то ли не оценил этой обиды, то ли, напротив, пожелал подлить масла в огонь и обвинил сына в том, что гигиенические заботы о себе он принимает за нравственность. Это был болезненный укол, потому что в то время со здоровьем Лёвы уже началось твориться что-то неладное. Он подозревал в себе катар желудка, говоря современным языком – гастрит. Из-за этого и случился спор с отцом: Лёва переел во время позднего завтрака (завтракали Толстые в полдень), съел гуся, капусты под бешамелью и почувствовал себя плохо, «…я пишу о еде потому, что мне это интересно, – признается он в дневнике. – У меня, кроме памяти, отвратительный желудок, а здесь так едят, что мне кажется, что у меня катар. Это мой пункт, как говорят мне, но что же делать, это правда, а может быть, и пункт».